– А это так?
Милла криво улыбается, крутя в руках бокал, проводя пальцем по краю, и снова закрывает глаза.
– У нас с Оливией случился момент, когда я поняла, что если не отдам свою дочь, то это коснется и ее. – Она снова качает головой, словно чтобы прогнать картины прошлого обратно в темноту. – Может быть, я уже начала это делать, – шепчет она. – Может быть, поэтому. – Она кивает сама себе, продолжая водить пальцем вокруг края бокала. – Да, думаю так и было. – Наконец она открывает глаза. – Как думаешь, она помнит это? Помнит ли она сейчас, какой я была?
– Я не знаю, – отвечаю я.
Мне приходит в голову, что она мечется от обнаженной искренности до высоких стен, и часто в рамках одного предложения, а ее глаза – словно вращающиеся двери. Только одно я еще не решил точно – сама ли она управляет дверьми, или они управляют ею. Открывают и разоблачают изнутри против ее воли, как это делают мои.
– Потом стало легче, я переехала сюда в Осло, начала писать, нашла способы держать Оливию и случившееся на расстоянии вытянутой руки. В мою жизнь пришел Август Мугабе, стал неким субститутом, моим носителем боли, через которого и вместе с которым я могла существовать. До тех пор, пока этого не стало недостаточно, пока тоска по моей части в ней стала слишком сильной, и я поняла, что пришло время предстать перед тем, что случилось, лицом к лицу, и попросить прощения. Посмотреть, не получится ли из этого все же что-то хорошее.
– Почему я? – спрашиваю я после долгой паузы. – Из всех, кого ты могла нанять для помощи, почему ты выбрала именно меня?
Милла наливает себе еще вина.
– Мой психотерапевт упомянула о тебе, сказала, что знает психиатра в Ставангере, который работает с тобой. И я почувствовала что-то внутри, когда она говорила о тебе. Как будто поняла, что именно ты найдешь Оливию. Какой-то знак. – Милла издает короткий нервный смешок и опять запрокидывает голову. – Ты веришь в такое?
– Возможно, – говорю я и отвожу от нее взгляд. – А как отреагировали Ивер с Кенни, когда ты сказала, что наняла меня для помощи?
– Иверу это не понравилось. Он рассказал, что случилось с тобой и той девушкой в Ставангере. Сказал, что ты болен и тебе нельзя доверять, но я…
– Он прав, – перебиваю я. – Я болен.
– У тебя травмы, да? – ее глаза ищут мои, словно она пытается насильно вернуть интимность предыдущего момента. – После попытки самоубийства?
– Да, – отвечаю я наконец. – После первой.
– Что случилось?
– Нехватка кислорода в мозге. Когда вешаешься, перекрывается доступ кислорода. Я висел так долго, что в миндалевидном теле произошли необратимые изменения. Это та часть мозга, которая передает сигналы от органов чувств. Иногда я ощущаю, как вещь, люди, запах или даже целые события находятся здесь, прямо перед глазами, но они не настоящие, это только повреждение в мозге играет со мной злую шутку.
– Принимаешь лекарства?
– Много, но недостаточно.
– В каком смысле?
– Было сложно, – начинаю я, чувствуя дискомфорт, – найти правильный баланс.
– На чем сидишь?
– «Ципралекс».
– Таблетки счастья?
Я киваю.
– Ты прав, – кивает Милла. – Они не действуют. После того, как я отказалась от Оливии, начала ходить к психотерапевту. Она меня направила в клинику здесь, в столице, где мне наконец смогли помочь. – Милла поигрывает пальцами с бокалом, рассматривая меня. Улыбка появляется, только когда она опускает бокал на стол. – Тебе рассказывали о «Сомадриле»?
– Нет, – я слышу как спорадические капли дождя стучат о потолочные окна над нами.
– Он работает, Торкильд, – говорит Милла, берет пульт и приглушает потолочные лампы, так что темнота снаружи смешивается с темнотой внутри. – Вообще его сняли с рынка в 2008-м, но у нас сильная группа поддержки, и мой психотерапевт, доктор Ауне, помогает с рецептом. Может быть, попросить ее посоветовать Ульфу ту клинику?
– Сейчас Ульф не настроен обсуждать альтернативы таблеткам счастья.
– Ну что же. Возможно, я все же смогу тебе помочь, когда мы узнаем друг друга получше?
– Да. Может быть. – Я дотрагиваюсь до изуродованной стороны лица влажными кончиками пальцев. – Уже поздно, – добавляю я и поднимаюсь.
– Можешь остаться здесь, – предлагает Милла.
– Не думаю. Я забронировал комнату в отеле неподалеку.
– Ну, – начинает Милла, откидывая прядь волос, упавшую на лоб. – Я рада, что нам удалось немного пообщаться наедине и что ты будешь помогать нам дальше. – Она откидывается на спинку дивана и устало улыбается. – Рада, – повторяет она.
Я останавливаюсь в дверях между гостиной и коридором.
– Я отыщу твои тайны, Милла. Это моя работа. Твои, Йоакима, Кенни и Ивера, Сив и Оливии – всех вместе.
– Я знаю, – шепчет она.
– Ты будешь меня ненавидеть.
– Нет, – говорит Милла и наклоняется вперед. Ее лицо кажется серым в мрачной темноте.
– Будешь, – повторяю я и делаю знак, чтобы она осталась сидеть. – Рано или поздно вы все меня возненавидите.
– Почему?
– Потому что, – вздыхаю я и прислоняюсь изуродованной щекой к дверному косяку, – когда я начинаю, то не могу остановиться.
Последняя часть предложения была, скорее, предупреждением самому себе.
Глава 23
Его едва видно сквозь деревья. За ним в обе стороны со свистом пролетают машины. Рядом Сив сидит на корточках со спущенными штанами.
– У тебя есть бумага? – спрашивает она, закончив.
– Нет, – отвечаю я.
В ее взгляде отчаяние.
– Чего? – спрашиваю я, корча ей гримасу. – У меня нет. Подотрись мхом или еще чем-нибудь.
– Фу, – Сив осматривается вокруг и снова поднимает глаза. – Гадость какая.
– Тогда рукавом куртки.
– Нет! – протестует она.
– Рукой?
– Перестань, – огрызается Сив со смешком, изо всех сил стараясь не потерять равновесие и не упасть. – Не хочу, чтобы рука была в моче.
– Надо было подумать об этом до того, как идти сюда. Могла бы пописать в кафе в Драммене или подождать, пока доедем до Тёнсберга.
Сив прислоняется к стволу дерева и смотрит через кусты на заведенную машину, стоящую у дороги.
– Можешь спросить у него?
– Сама спроси.
– Нет! – Сив пытается схватить меня за свитер и не упасть. – Черт, я же без штанов.
– Бедняжка, – смеюсь я и отхожу назад, чтобы она до меня не достала.
