– И не забудь, – начинаю я, когда он собирается положить трубку. – Мне нужны…
– Таблетки Анн Мари? – его тон меняется. В нем снова появляется презрение, холодное, жесткое презрение, которое он демонстрировал в камере на следующий день после смерти Фрей.
– Да. Я помню, у нее было…
– Видишь, что ты творишь с людьми? – спокойно спрашивает Гуннар. – Я, пообещав себе, что никогда не дам тебе ни паршивой таблетки от кариеса, возьму лекарства моей умершей невесты, чтобы отдать их человеку, делившему с ней постель в ее последнюю ночь на земле. Этим ты решил меня шантажировать? Вот как низко ты пал? Скажи мне, что это не так, что это просто шутка, прошу тебя.
– Нет, – холодно отвечаю я, снова начиная беспокойно ходить по номеру. – Мне нужны таблетки.
– Господи, – я слышу, как Гуннар что-то шепчет самому себе.
– Гуннар? Мне нужны они, ты ведь понимаешь?
* * *
Гуннар появляется спустя час. У него нет с собой никаких таблеток, и он грубо смеется, когда я о них спрашиваю, качает головой, когда мне больно, складывает руки на груди и наблюдает, как я беспокойно хожу туда-сюда по комнате. Однако мы остаемся в номере и проводим вместе столько времени, сколько не проводили уже целую вечность.
Иногда в ходе обсуждения нам почти удается забыться – дело, планирование стирает все остальное – и Анн Мари еще жива, и в нашей квартире в Бергене, и в их с Гуннаром доме на Гилденлёвесгате одновременно. В другие моменты все намного хуже, обсуждение стопорится, каждый настаивает на своем, мы ругаемся, бросаем обвинения и клянемся задушить друг друга. Затем мы начинаем заново, снова идем по этому кругу, пока не находим точку опоры.
– Когда все закончится, Торкильд, – говорит Гуннар в дверях, собираясь уходить. Я уже пообещал следовать плану и не поддаваться опустошающей меня слабости, пока Гуннар и преступник, вошедший в дом Гуннара и убивший Анн Мари, не столкнутся лицом к лицу, – ты получишь ее коллекцию. Каждую упаковку, каждую сраную таблетку. Всю чертову аптеку. Окей?
– Обещаешь? – спрашиваю я, вонзаясь ногтями в щеки, чтобы ощутить боль.
Он слабо качает головой, подавляет поток ругательств, поднимающийся внутри него, и кратко кивает:
– Да. Ты наконец получишь тот праздник, о котором так мечтаешь. За мой счет. Это я тебе обещаю.
Затем он закрывает дверь и уходит.
Глава 70
Сив засыпает на заднем сиденье машины, до того, как мы добираемся до Тёнсберга. В зеркало заднего вида я вижу, как она лежит в обнимку с мобильным, и до меня доносится ее тихое сопение. Солнечный свет здесь кажется ярче, и я замечаю, что когда слишком долго смотрю на него, на глазах выступают слезы.
– Эта дорога ведет к Верденс Энде. – Он указывает прямо, когда мы подъезжаем к развилке.
– Верденс Энде? – я протираю глаза и оборачиваюсь к нему.
Водитель смотрит на меня, пальцами барабаня по рулю.
– Ты была там? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я и качаю головой. – Никогда там не была.
– Мы скоро доедем? – Сив вертится на сиденье, зевает и принимает сидячее положение.
– Осталось недолго, – говорит водитель и смотрит на нее в зеркало заднего вида. – Почти на месте.
Пейзаж вокруг равнинный, зеленые и желтые поля под белыми, как вата, облаками. Можно даже подумать, что осень еще не наступила. Кое-где между выкрашенными в белую краску домиками мелькает море, окруженное деревьями и холмами. Сив на заднем сиденье выпрямляется и приникает лицом к окну, когда водитель включает поворотник и сворачивает на съезд к огромному белому дому, окруженному садом и высокими деревьями.
– Она реально тут живет? – открывает от удивления рот Сив и фотографирует дом на мобильный.
– Да, – отвечает водитель, паркуясь у ворот. – Добро пожаловать в Верденс Энде.
Глава 71
На скамейке около автобусной остановки центра Тьёме сидят Милла, Йоаким, Ивер и Кенни. Все четверо едят мороженое. Они машут, заметив меня.
– Вот ты где, – говорит Милла и обнимает меня после того, как я пожимаю руки всем мужчинам. Она кладет мне ладони на плечи и смотрит в глаза: – Как ты себя чувствуешь, лучше?
– Да.
– Точно?
Я киваю.
– Абсолютно.
– Отлично. – Она оборачивается к Йоакиму, который еще не доел свое мороженое. Он выбрасывает остатки в мусорное ведро и достает ключи от машины.
– Что случилось с твоей рукой? – спрашивает Йоаким, пока мы идем к машине. Я подвернул рукава рубашки так, что было видно повязку.
– Упал, – отвечаю я, садясь в машину. – На рыбалке.
– О, так ты рыбачишь? У нас на даче есть лодка, может быть, ты захочешь…
– Он лжет, – вмешивается Милла, смотря на меня взглядом, полным разочарования и любопытства. – Торкильд не рыбачит.
Йоаким вопросительно смотрит на нас обоих в зеркало заднего вида.
– Она права – говорю я, – Извини.
– Так…
– Он тебе не расскажет об этом, – продолжает Милла. – Или расскажешь?
– Нет, – отвечаю я и поворачиваюсь к Кенни. Он смотрит в боковое окно. Пора воплощать в жизнь наш с Гуннаром план. – Когда ты приехал?
– Час назад.
– Надо было сначала позвонить мне, – говорю я.
– Что? – Кенни поворачивается ко мне.
– Двое – это компания, а трое – уже толпа, и все такое.
– Ты о чем?
– Тебе стоило остаться в Драммене. Ты нужен мне там.
– Нужен тебе? – Я вижу, как у Кенни вспыхивают щеки. – О чем, черт возьми, ты говоришь? – выпаливает он, переводя взгляд с меня на Миллу.
– Слушай, дружище, Оливия жива, а Роберта убили. Это уже не игра, все по-серьезному.
– Что?! – открывает рот удивленный Йоаким и чуть не сворачивает в канаву.
– Она жива, – повторяю я. – Они тебе не рассказали?
Йоаким пристально смотрит на Миллу.
– Что?
– Торкильд говорит, она звонила ему вчера, – уныло отвечает Кенни.
– Не понимаю, – стонет Йоаким. – О чем ты говоришь?
– Она жива, – спокойно отвечает Милла, хотя по ее тону я слышу, что она какая угодно, только не спокойная. – Оливия жива, и Торкильд ее найдет.
– Как… – запинается Йоаким, не в силах сформулировать предложение. – Где…
Мы с Гуннаром решили, что единственный верный метод – разделяй и властвуй: отодвинуть всех от меня и фрагментировать поток информации, чтобы заставить нашего друга выйти на свет.
