– Он же хотел, чтобы ее кремировали, – слышим мы голос ее мужа из гостиной. По радио доносится проповедь, где говорят о связи между спасением и денежными подарками.
– Да, подумать только, – говорит она и расстроенно качает головой. – Чтобы его родную мать сожгли, а прах развеяли у подножья какой-то там горы. И что самое ужасное, он еще смеет сюда звонить – после всего, через что мы прошли. О, боже милостивый, – ахает она.
– Он вам звонил? – ошарашенно спрашиваю я.
– Вчера. Я думала, вы поэтому приехали. Чтобы…
– Вчера? Откуда он звонил?
– Не знаю. Он сказал, что хочет поговорить с Одд…
Наконец ее муж складывает газету и приглушает звук радио.
– Он хотел поговорить о своей матери, – объясняет он. – О небесах и рае.
– А это не одно и то же? – Я кошусь на Миллу, и она слегка пожимает плечами.
– Я скажу вам честно, – начинает дядя Борга и раскачивает кресло-качалку. – Сегодня ты попадешь ко мне в рай, обещал Иисус раскаявшемуся преступнику, распятому на кресте рядом с ним. – Он раскачивается еще быстрее, вцепившись руками в подлокотники. – Но рай, который упоминал Иисус, не на небе, – говорит Гунхильд и кивает мужу. – Господь желает, чтобы его дети отправились в Новый Иерусалим – туда, где находится божий трон, Господь хотел бы жить там с нами вечно, – добавляет он. – Но только нам решать, только сила нашей веры определяет, где находится наш дом.
– Значит, Свейн хотел узнать, где его мать – на небесах или в раю, – заключаю я и обращаюсь к дяде Борга, сидящему в гостиной. – И что вы ответили?
Он долго смотрит на меня, раскачиваясь в кресле вперед-назад.
– Что Сольвейг умерла до того, как получила избавление от грехов. Поэтому Господь решает, будет ли она жить на небе или в раю.
– Он боится, – вставляет тетя Борга.
– Боится чего? – с любопытством спрашиваю я.
– Остаться один, – продолжает дядя Борга. – Свейн знает, что его никогда не пустят на небо, потому что люди, которые не взрастили своей веры больше, чем с горчичное семечко, при жизни, в лучшем случае проведут загробную жизнь в раю, не попав на небо.
– Сольвейг рассказывала, что он изменился после того, как опять заболел. – Гунхильд складывает руки на столе и переводит взгляд с меня на стаканчик с лимонадом передо мной.
– Заболел? – я сжимаю зубы и делаю еще глоток горького лимонада. – Он болел?
– Да. В молодости у Свейна была опухоль мозга. – Она спешит долить лимонада в мой стакан и продолжает. – Ее удалили, и он выздоровел. Когда Сольвейг звонила, она рассказала, что Свейну опять стало хуже, и она отвела его к врачу, который нашел новые опухоли. Рак распространился.
– Когда он позвонил, я сказал, что ему нужно попросить об избавлении, и он исцелится в царстве Божьем, как только подтвердит свою преданность Богу, – говорит дядя из гостиной.
– Исцелится?
– Пламя святого духа божьего может выжечь рак, так же, как оно выжигает вирусы и бактерии. Даже если нервы, клетки или плоть мертвы, их можно исцелить, если они находятся в божьем месте.
– И что он на это ответил?
– Он сказал, что сначала ему нужно знать, где находится мать. – говорит Гунхильд, вздыхая. – Наверное, это лучшее, на что можно надеяться, учитывая обстоятельства.
– На что?
Она благоговейно улыбается.
– На то, что ему разрешат снова с ней встретиться.
– В раю? – спрашиваю я.
Она складывает руки и кивает.
– Но не на небесах?
Гунхильд Борг продолжает улыбаться, сильнее сжимая руки.
– Нет. Не на небесах.
В гостиной ее муж возвращается к чтению газеты, прибавляя звук радио и снова толкая кресло-качалку.
Глава 81
Когда мы с Миллой сидим в аэропорту Кристиансанна, звонит Кенни. У него такой голос, словно он только проснулся, хотя уже вечер.
– Выяснил что-нибудь еще?
– Ага, – довольно отвечает Кенни.
– И что же?
– Мать Борга в молодости жила на севере Норвегии. Там у нее был молодой человек, говорят, именно там она и забеременела.
– Я знаю, – отвечаю я. – Мы только что общались с сестрой матери Борга. Теперь я понял, почему он так торопится завершить свой проект. Борг болен, и жить ему осталось недолго. Возвращайся домой. Нужно все обсудить. Думаю, Боргу удалось вернуться в Норвегию, нам нужно…
– Я не в Свольвере, – говорит Кенни. Милла сидит неподалеку от меня и работает на ноутбуке. Наши взгляды встречаются, пока я говорю с Кенни. Она криво улыбается, склоняет голову на плечо и смотрит в ожидании моей реакции. – Я в Осло, – продолжает Кенни, а я отворачиваюсь от Миллы и иду к окнам, выходящим на промзону.
– Что? Почему?
– Я подумал, что должен встретить вас с Миллой. Мне нужно поговорить с ней, а трубку она не берет, ну и…
– Идиот, – шиплю я. – Где?
– В мрачном кантри-баре. В самом мрачном.
– Так ты ждешь Миллу? Чтобы поговорить о ваших отношениях? Чтобы рассказать, что вы с Ивером знали об Оливии задолго до ее исчезновения, задолго до того, как Милла снова решилась найти ее?
– Как…
– Это ведь вы с Карин забирали ее с Ибицы в первый раз?
– Я не знал, что это она, – вздыхает Кенни. – Им нужны были люди. В Хёнефоссе маленькое отделение.
– Значит, ты мне солгал. Получается, ты знал об Оливии целый год до того, как она пропала? Ты одна из тех мух в полицейском супе, Кенни? Один из тех, к кому мне нужно пристальнее присмотреться?
– Нет. Я не знал, что это дочь Миллы, когда мы с Карин ездили на Ибицу забирать их, это были просто два сбежавших из детдома ребенка, такое постоянно случается.
– Ты рассказал об этом Роберту?
– Да, – говорит он.
– Когда?
– Когда мы с ним и Миллой были на Ибице в поисках Сив и Оливии, за неделю до его смерти.
– То есть не сразу?
– Нет, – отвечает он после долгой паузы.
– А сейчас ты решил все рассказать Милле. Открыться ей и попросить прощения. Я прав?
– Да, – вздыхает он. – Ты прав.
– Что сказал Роберт, когда узнал?
– Ивер считал, что говорить не нужно, это только усилит боль, и Роберту даже лучше было бы начать с чистого листа. – Он тяжело дышит в трубку. – Посмотри, что с ним стало.
Кенни снова замолкает, и я только слышу его дыхание в трубке, тяжелое и сбивчивое, вместе с голосами посетителей бара вокруг.
– Но я не все ему рассказал.
