Шаг веред сделал лейтенант Соловей:
– Разрешите мне, товарищ полковник?
ЛЕЙТЕНАНТ СОЛОВЕЙ
В 1941 году ему исполнилось шестнадцать лет. Он жил с родителями в Одессе, учился в школе. Война быстро приближалась к родному городу – семья Соловей вместе с другими одесситами попала в Алма-Ату. Леня работал на военном заводе, в слесарном цехе.
Рвался на фронт, мечтал стать партизаном, был призван в армию и отправлен на учебу в артиллерийское училище. В боях у Белой Церкви впервые «понюхал пороха». Воевал с задором, полюбился солдатам, был оценен командирами. А еще Леня Соловей вел дневник.
Это ответственное дело, как и любой писательский труд. В настоящее время в музеях и архивах, в книгах и библиотеках, в семейных альбомах собраны миллионы, десятки миллионов солдатских писем, дневниковых записей. Для кого-то это последние весточки от родных, любимых и друзей. Для кого-то – важнейшие исторические свидетельства.
Важны они и незаменимы своей искренностью, философичной наивностью, душевной простотой и исторической точностью. Да-да, исторической точностью! Точны они не потому, что все факты в них описаны и осмыслены безукоризненно точно. Иной раз солдаты и особенно офицеры той или иной армии (немецкой, русской, итальянской, английской, американской, японской и так далее) по разным мотивам и соображениям вносили в свои письма и дневниковые записи не совсем точные сведения. И осмысляли они их, как говорят в русском народе, со своей колокольни. Мы не осуждаем их, хотя бы потому, что они очень напряженными, яркими, личностными красками воссоздают психологический фон, на котором развивались эпохальные события.
Без этих свидетельств очень сложно понять и по достоинству оценить подвиг советского солдата, советского человека, подвиг всех землян, одолевших фашизм.
Храбро сражался Леня Соловей, толково. Уже после боев под украинской Белой Церковью он стал младшим лейтенантом.
В Яссо-Кишиневской операции его тяжело ранили. Госпиталь, фронт, ранение. Опять госпиталь, фронт, ранение. Опять госпиталь. В декабре 1944 года – скорей на фронт, в свою часть, которая вела бои уже на границах Словакии.
В городке Римавска Собота 27 декабря 1944 года лейтенант Соловей написал в дневнике:
«Я догнал свою часть. Ура! Но увидел ребят – и радость моя исчезла. Они злые, раздраженные и суровые. Я понимаю их. Они видели, да и сейчас еще видят много смертей вокруг… Из тридцати наших ребят двенадцать убито, десять тяжело ранено и лишь восемь уцелело… А ведь какие были парни!.. Шоробоков похудел, слова по-человечески не скажет, только рукой машет, не верит, что останется в живых… Нет, я не могу с ним согласиться. Я хочу жить. И потому нужно драться».
До конца войны оставалось четыре месяца и двенадцать дней. 132 дня жестоких боев. На чужой территории. За чужую свободу. Нужно драться. С огромным риском для жизни. Драться 18–50-летним крепким мужчинам, каждый из которых мог бы повторить миллион раз: «Я хочу жить!» И многие, очень многие из них боялись за свою жизнь, а тои не верили, что выживут: фашисты сражались все упорнее и злее, и цифры потерь, приведенные в дневниковой записи юного лейтенанта, не снижались. И лучше всех это видели рядовые солдаты. И уже поэтому им больше всех хотелось жить. И уже поэтому они шли в бой, потому что «нужно драться», нужно срубить на корню фашистское дерево в его логове – в Берлине.
– Спасибо, лейтенант! – сказал командир части, дал ему в помощники переводчика и сержанта, дал ему белый флаг. – Ступай. Будь осторожен.
И в суровом голосе полковника солдаты почувствовали нотку очень родного человека, который, провожая внука ли на улицу к ребятам, сына ли в школу, мужа ли на работу, а то и на футбол или за доминошный стол, обязательно скажет: «Будь осторожен!»
На взгорье, на склоне стояли люди с оружием в руках. И все, кто знал или плохо знал, или совсем не знал лейтенанта Леню Соловья, благодарили его и очень хотели, чтобы он вернулся живым.
Трое парламентеров шли по весеннему, еще не жаркому шоссе в деревню.
КТО СПАСЕТ ПАРЛАМЕНТЕРОВ?
Воевать после войны страшно. Но если надо, если обезумевший враг идет в атаку, значит, надо воевать и стрелять, и вставать из окопа, и бросаться в штыковую. И погибать в бою. Если враг обезумел. В бою, на людях, и смерть не страшна. Так говорят в солдатском народе. Действительно, в азарте боя страх гаснет, он появится потом, после боя.
А здесь?
Три парламентера, один флаг. Три сердца, одно солнце и сотни стволов.
И весенний, неохотно шаркающий асфальт. Три вдоха-выдоха и тишина.
Три пары глаз и десятки окон, будто стыдливо посматривающих на тихую дорогу из-под веселых весенних бровей садовой листвы.
Парламентеры ускорили шаг. Надо быть твердым и решительным, нечего шаркать по асфальту, мы Победители, а не они. Под горку, по шоссе три солдата шли, четко печатая шаг.
Подошли к деревне. Ни одного человека на улице, во дворах, даже птиц не слышно. Вялая тишина. Парламентеры удивились, замедлили шаг, остановились неподалеку от первого дома, во дворе которого наливалось зеленым цветом размашистое дерево. Под его кроной стоя спал немецкий автоматчик.
Вдруг он проснулся, навел на людей с белым флагом автомат.
Леня Соловей хотел что-то сказать ему, но, боясь, как бы немец не дал со страху очередь, испугавшись чужого языка, сдержал себя, чувствуя предательский холодок, мурашами пробежавший по спине.
К немецкому часовому подошел, будто отделился от коры дерева, человек в гражданской одежде, сказал что-то, схватился за автомат. Эсэсовец потянул автомат к себе. Человек в гражданском упрямо поворачивал ствол автомата от людей с белым флагом, а полусонный немец никак не мог понять, почему ему мешают открыть огонь.
Русский переводчик громко крикнул часовому что-то по-немецки. Родная речь окончательно разбудила немца. Он успокоился. Переводчик, усиливая голос, потребовал отвести парламентеров к офицерам. Из дома вышли несколько эсэсовцев. По всему видать, воевать им тоже надоело: поспать бы, погода сонная, тишь сонная.
Три парламентера, один флаг. Три эсэсовца сзади, три спереди, один часовой. Взбодрился, однако.
В штабном доме удивление, офицеры строги. Но уже не крикливы и не злы на вид. Только – суровы. Суровость не злость. Лейтенант Соловей выдержал паузу. Старший из немцев оценил ее, повел глазами. Подчиненные вышли из комнаты.
– Я сообщаю вам волю советского командования, – сказал Соловей. – Если вы не сложите в течение часа оружие, то вас будут считать противником.
Немецкий офицер знал, что это значит. Было 14:00. Он попросил парламентеров перейти в другую комнату. Перешли. Часовой у дверей. Два часовых под окном.
В 15:00 по дороге, ведущей в сторону советской колонны, простукали редкие выстрелы.
Офицер вошел в комнату и сказал, что обстрел ведется со стороны русских, и потребовал, чтобы переводчик передал советскому командованию его ультиматум: если хоть один немецкий солдат погибнет, то он расстреляет парламентеров.
