Я приходил в школу, разочарованный тем, что дорога оказалась такой короткой. Вот бы она была подлиннее! А все потому, думал я, что Молния – настоящая скаковая лошадь для дистанции в четверть мили, подобная тем, что состязались на ярмарке в Вильясеке.
Сейчас я признаю, что Молния не была той лошадью, какой можно было бы хвастаться, однако, сидя верхом на этом быстром средстве передвижения, я очень важничал, хоть и добирался до точки назначения быстрее желаемого. Появление в обществе Симонопио также давало мне лишний повод для высокомерия, поскольку остальных учеников, живущих в городе, приводили за руку няни или мамы, взиравшие на нас с Симонопио и Молнией с нескрываемым удивлением. Я долгое время был уверен, что причина таких взглядов таилась в моей осанке и присутствии возле меня спутника, а потому тщательно следил за тем, чтобы сидеть в седле ровно и небрежно, как настоящий кабальеро.
Симонопио помогал мне слезть с лошади, вскакивал на Молнию и, едва простившись, поспешно удалялся. Он с детства привык к неприязненным взглядам чужаков и, разумеется, не воображал, что старой колченогой лошадки и белокурого мальчишки с вьющимися, коротко остриженными волосами было достаточно, чтобы отвести пристальные взгляды, которые открыто бросали на него, силясь расшифровать непостижимую карту его лица.
Я был очень удивлен, когда один дерзкий мальчуган неосторожно спросил, не боюсь ли я находиться в компании парня с лицом чудовища. Стоило ему произнести эти слова, как я в порыве ярости ударил его; его мордашка не превратилась в физиономию чудовища, но один глаз у него все-таки распух. За это я был наказан и провел весь день в углу, изучая краску на стене и не имея права повернуть голову, чтобы понаблюдать за учителями и одноклассниками.
Это был самый скучный день в моей жизни, но я был горд: я защитил моего брата. Однако перед школьным начальством защитить меня было некому: когда, все еще обиженный, я заявил учителю, что мальчишка обозвал Симонопио чудовищем, тот ответил, что мы не имеем права бить человека за то, что он сказал правду.
Правду? Значит, у Симонопио лицо чудовища? Я никогда его таким не считал. Да, в Линаресе были свои чудовища, но он не относился к их числу. Для меня лицо Симонопио было лицом Симонопио, которое мои глаза видели с тех пор, как впервые открылись. Я понимал, что его лицо отличается от моего, как и от лиц моих родителей и сестер, но черты его были не менее привычными и любимыми, чем черты моих близких. Я не видел в нем какого-то принципиального отличия, тем более чего-то пугающего. Я видел перед собой лицо моего брата и любил его. Я дал себе слово, что вздую любого, кто осмелится сказать о нем гадость. Симонопио стоил дня, проведенного в углу, даже двух дней и трех.
Это была первая драка, но не последняя. Учителя то и дело на меня жаловались, и бедная моя мама не знала, как мне внушить, что драться нехорошо. Затем она попыталась убедить Симонопио, чтобы в школу меня отводил не он, а Мартин, но Симонопио категорически отказался. За то, чтобы доставить меня в школу, отвечает только он и никто другой. Нрав у Симонопио был мирный, ему в голову не приходило вынуждать меня за него сражаться. «Ничего страшного, если я кому-то не нравлюсь, пожалуйста, не надо из-за меня драться», – говорил он. Но я не выносил обидных замечаний в его адрес. В конце концов мама обратилась за поддержкой к папе:
– Франсиско, прошу тебя, скажи Франсискомладшему, чтобы он не дрался.
– Не скажу. Есть вещи, за которые надо бить морд у.
Понемногу другие дети перестали обсуждать Симонопио, по крайней мере в моем присутствии. Все знали, каковы будут последствия, и помалкивали. Всякий, желавший быть моим другом, быстро усвоил, что вместе со мной должен принять и Симонопио. Поскольку виделись мы с одноклассниками постоянно, новые друзья вскоре перестали замечать его рот и смотрели только в глаза.
Когда рядом были другие дети, Симонопио снова погружался в молчание, потому что, кроме меня, никто его не понимал. Его немота ни на что не влияла, благодаря Симонопио мы проникали в самое сердце плантации и находили деревья, земля вокруг которых была усыпана упавшими и уже гниющими апельсинами – идеальными снарядами для полевых сражений, которые заканчивались в тот миг, когда пчелы, привлеченные издали сладким соком, заливавшим нас с головы до ног, тоже присоединялись к игре. В итоге я неизменно побеждал, потому что не убегал в ужасе, подобно другим мальчишкам, испуганным внезапным появлением пчелиного роя.
Не боялся я и выдуманных персонажей, о которых рассказывал на переменах одноклассникам, дружественным и не очень, вспоминая истории, наполнявшие мою память: про Плакальщицу, про египетские мумии, якобы не так давно поселившиеся в Линаресе – вы что, не знали? – о ведьмах из Петаки, о кукле, о мстительном призраке Агапито Тревиньо, о мстительном призраке солдата, брошенного умирать в пещерах, о мстительном призраке моего дедушки, расстрелянного в Альте (тысяча извинений дедушке: к сожалению, все призраки непременно должны быть мстительными, иначе не страшно). Знал я наперечет и настоящих чудовищ, бродящих по окрестностям. Как друзья, так и недруги слушали меня раскрыв рот: похоже, с раннего детства все мы наделены болезненным пристрастием, заставляющим наслаждаться ужасами.
Возвращаясь с посиделок со светскими дамами в казино, мама умоляла: «Не рассказывай эти глупости, Франсиско, все матери жалуются, что дети уснуть не могут от страха». Честно говоря, мне было наплевать, спят их дети или нет. Лично мне ничто не могло помешать уснуть, я чувствовал себя полностью защищенным.
Причиной, по которой никто и ничто не могло меня потревожить даже в самой непроглядной ночи, когда детские страхи обостряются, был, конечно же, Симонопио, обучивший меня словам самой действенной из молитв, которую годы назад узнал от няни Полы. Будучи ребенком, спавшим глубоко и крепко и засыпавшим без проблем и специальных ритуалов, перед сном я не читал даже «Отче наш» – падал замертво и отключался, успевая произнести лишь «Отче наш, иже еси…», потому что на словах «на небеси» я уже спал. Было ли этого достаточно, чтобы избавиться от ночных страхов? Получается, что так: хватало четырех слов, чтобы обезвредить всех чудовищ, готовых посетить меня в самые уязвимые ночные часы.
Никакие мумии не могли потревожить мой сон, до того крепкий, что, если бы однажды ночью таинственным куклам, которые, по уверениям Симонопио, жили у нас в поместье, вздумалось по мне походить или даже сплясать на моей спине свои зловещие пляски, я бы об этом никогда не узнал. А если бы зашла Плакальщица с вопросом, где ее дети, она вскоре отказалась бы от своих намерений, потому что при ее приближении я бы не вздрогнул и не отозвался. Призраки, как мстительные, так и не очень, не заставили бы меня даже почесаться и вынуждены были отправиться к кому-то другому: какой смысл расходовать силы на человека, который даже не догадывается об их присутствии?
59
И только одну историю я не рассказывал никогда и никому – историю о койоте. Возможно, потому, что она была не закончена и постоянно развивалась, обрастая все новыми подробностями. К тому же я воспринимал ее как нашу с Симонопио игру: даже Соледад Бетанкур, профессиональная рассказчица, уверявшая, что знает все сказки и легенды на свете, не знала ни о существовании койота, ни об опасности, которую он собой представлял. К тому же койот принципиально отличался от кукол, призраков и прочих фантастических гадов – история о нем была реальной; койот искал нас с Симонопио, потому что, по уверению Симонопио, мы были львами; потому что против этого реального чудовища не существовало ни заговора, ни молитвы, оставалось лишь все время держать ухо востро, другого средства не было. Это было единственное чудовище, которого я в глубине души по-настоящему боялся независимо от времени суток. Если даже Симонопио боялся койота, что же говорить про меня!
