Ища успокоения для растревоженного ума, я крепко закрываю глаза, изо всех сил стараясь увидеть мамино лицо на кухне. Словно добрых ду́хов, пытаюсь призвать запахи и звуки родного дома.
…Вот мама просит меня принести еще дров. А вот дым от папиной трубки тянется из комнаты, где он изучает священные тексты. Окружающие Тылич горные пики, подобно пальцам, тянут меня в свои объятья. Я нахожусь где-то между сном и бодрствованием… вот уже бегу босиком через поле, влекомая голосами прошлого…
– Рена!
Из своего мира грез я вижу, как мама с горящим фонарем в руках ищет меня глазами и окликает:
– Рена!
Трава мокрая и прохладная, она словно просачивается между пальцев моих ног, я бегу вниз по холму, к нашему дому.
«Иду, мама!» – отвечаю я дрожащему огоньку ее фонаря. Но мягкий, мерцающий огонек вдруг преображается в ослепительный свет, который режет глаза.
Выныриваю из грез, стуча зубами от холода, стряхиваю с себя оцепенение. Лучи прожекторов деловито ощупывают наши сгорбленные фигурки. Кошмарный сон наяву… Я чувствую жуткую усталость, я смята и подавлена, вокруг чужой и враждебный мир. Подсознание выхватывает образы из моего прошлого и причудливо сплетает их между собой. Когда все вокруг так внезапно и так страшно изменилось, утешение можно найти лишь в том, что знакомо… или когда-то было знакомым.
– Рена!
Я готова поклясться, что слышу мамин голос. Снова впадаю в дрему – затем только, чтобы в очередной раз меня бесцеремонно вырвал из грез слепящий луч прожектора, то и дело ощупывающий окрестности казармы. Впереди бессонная ночь.
Хотя глаза мои закрыты, дышу я медленно, а сознание мерцает, воспроизводя какие-то образы, это нельзя назвать полноценным сном. Я чувствую себя зверьком, попавшим в западню.
Предрассветный холод пробирает до самых костей. Все тепло из земли будто высосано пылесосом. От натужных зевков болят челюсти. Я сижу, нервно теребя свою клетчатую юбку. Прошлое похоже на волну, откатывающуюся от берега, я остро чувствую свое одиночество.
Солдаты поднимают тех, кто еще не встал. Мое тело протестует дрожью против такой резкой побудки, но я стою в полной готовности и разглаживаю юбку вдоль ног. Сегодня надо выглядеть как можно лучше. Важно ведь, чтобы первое впечатление о тебе осталось хорошим.
– Стройтесь! Те, кому нужно зайти в места проживания и взять вещи, пойдут с сопровождением. Стройтесь!
Я хочу забрать свое небогатое имущество, которое осталось у Зильберов, и устремляюсь к шеренге. Идущие по бокам колонны офицеры ведут нашу жалкую группу через город, словно арестантов. Я не поднимаю головы, чтобы меня никто не узнал. Не знаю почему, но мне очень стыдно.
Когда конвоиры колотят в дверь, пани Зильбер на кухне печет халу.
– Эта еврейка сдалась властям и пришла за вещами.
Они без приглашения входят в кухню, а я сразу бегу наверх, не в силах смотреть в глаза своей хозяйке. Из кухни плывет дразнящий аромат, и у меня подкашиваются ноги от острого приступа голода. За считаные секунды я собираю чемодан и возвращаюсь вниз.
Пани Зильбер кладет мне в сумку хлеб и пару апельсинов.
На долгие прощания времени нет. Мы едва успеваем поцеловаться.
На вокзале колонна девушек уже заметно длиннее. Некоторые – мои ровесницы, другие гораздо моложе. Я вижу девушек из синагоги. Что они здесь делают? И что делаю здесь я? Я должна сейчас выходить замуж, а не ехать в трудовой лагерь. Я вынуждена напомнить себе, что поступаю правильно, но реальность неутешительна. И тут я вижу Дину.
Ее лицо мертвенно-бледное. Ее арестовали. Мы обнимаемся.
Озираясь по сторонам, я замечаю, что не все девушки на вокзале – польки-беженки. Большинство словачки, их провожает родня с объятиями и прощальными поцелуями. Что происходит? Я-то считала, что у нас проблемы из-за того, что мы нелегалки. Почему же здесь так много словачек? Что они тут делают?
По Гуменне быстро разлетелся слух, что еврейских девушек отправляют сегодня в трудовые лагеря. Собравшиеся у станции люди кричат что-то ободряющее и бросают апельсины отъезжающим. Поймав несколько штук, я сую их в сумку. Пару мгновений я оглядываю толпу в поисках знакомых лиц. Вижу раввина, который машет рукой своей дочери, Аделе Гросс. Неужели она тоже едет в трудовой лагерь? Не знаю, горевать мне или радоваться, но из моих родственников тут нет никого.
Думая о поезде, представляешь себе сиденья или хотя бы скамейки, а если заплатить немного денег – то и полки. Но в нашем случае очевидно, что вагоны, куда нас всех грузят, предназначены для перевозки скота.
– Где же нам сесть? – негодуют девушки вокруг меня. – В таких поездах люди не ездят! – Но никто их не слушает – в каждый вагон загоняют по 80 человек. Ехать можно только стоя. Мы наступаем друг другу на ноги, извиняемся и тут же опять наступаем на чьи-то ноги.
В вагоне стоит тревожный гул голосов, всех пугает наше положение. Вот женщина кормит грудью младенца. Она не еврейка, она коммунистка.
– Хочешь апельсин? – предлагаю я.
– Я не знала, что надо было захватить еду и одежду, – говорит она по-словацки. Я отрываю ломоть халы и кладу ей в руку кусочек драгоценного шоколада.
– Спасибо, благодарю. – Ее голос дрожит.
Состав рывком трогается. Опереться не на что – только друг на друга.
Если поезд останавливается, значит, мы приехали в очередной город: Прешов, Кисак, Попрад. На каждом вокзале новая колонна девушек, и их всех грузят в вагоны для перевозки скота. И снова люди машут руками, плачут, гадают, что будет с их дочерьми. Потом наступает период, когда остановок долго нет.
Вместо туалета в вагоне стоит ведро. Через несколько часов одной смущенной девушке потребовалось по нужде. Ее сестра держит пальто, прикрывая ее, пока та пытается присесть над ведром на тряском полу.
– Прошу прощения, – говорит она. – Я не могла больше терпеть.
Некоторые девушки шокированы, но рано или поздно всем придется последовать ее примеру, если не желаешь ходить под себя. Уже понятно, что поездка затянется, и к концу дня нечистоты начинают переливаться через край.
Мы ждем, что кто-нибудь придет, чтобы опорожнить ведро. На каждой остановке те, кто у двери, пытаются кулаками пробить безразличие сопровождающих, крича: «Откройте! Мы умираем от вони!»
Но на наши крики никто не отвечает. Поезд вновь трогается. Ничего не меняется.
Из самого нутра одной из девушек вырывается пронзительный вопль. Он пробирает меня до костей. Я смотрю на ее рот и изумляюсь, как такое маленькое отверстие может исторгнуть столько боли и страдания? Она в истерике. Это панический приступ. Девушка захлебывается рыданиями. Воистину Плач Иеремии. Наша вера иллюстрируется живым ее воплощением.
Сколько прошло часов? Или дней?
