– Стройся! В колонну по пять! Raus! Raus!
Узники тычут в нас палками. Эсэсовцы наставляют на нас винтовки. Мы ведь гражданские лица, не знакомые с военной муштрой. Мы кое-как выстраиваемся.
– Марш! Держаться своей колонны! Шаг в сторону – расстрел! Марш!
Девятьсот девяносто восемь девушек и женщин нестройно шагают в ногу, проходя в железные ворота Аушвица. Над нашими головами приваренные железные буквы: ARBEIT MACHT FREI
[15], и мы думаем, что это нужно понимать буквально: «Трудись – и ты заслужишь свободу».
«Мы молоды, – мысленно напоминаем себе. – Мы будем усердно работать, и нас освободят. Обязательно!» Но со стороны мы выглядим, как колонна обреченных. Идет дождь – холодный, как и положено в марте. Мы погружены в свои мысли, но нам слишком холодно, чтобы думать о чем-то по-настоящему. Все вокруг серым-серо. И на сердце тоска.
* * *
Через забор из колючей проволоки нас разглядывают мужчины в полосатых куртках, шапочках и штанах.
[16] Их глаза не выражают ничего. Я думаю: тут, наверное, психиатрическая лечебница, но почему душевнобольных заставляют работать? Это несправедливо.
Я не могу понять, где нахожусь. В голове крутятся мысли: я хорошо воспитана, хорошо образована, хорошо одета. Я очень даже неплохо выглядела, когда пришла в словацкие казармы в своем красивом костюме, хотя сейчас, конечно, он уже не тот. Но все равно мои белые сапожки милы и безупречны – ведь я старалась не наступать в грязь. Проходя в ворота, я на миг забываю о своем решении не вспоминать былое и думаю о том, кем я была дома. Я приличная девушка. Мне здесь не место. Я не такая. Я же из хорошей семьи. Но желание свернуться калачиком под теплым одеялом воспоминаний плохо влияет на мой строевой шаг. «Забудь обо всем этом, Рена, – ругаю я себя за минутную слабость, – все это уже история». Я окидываю взглядом акры колючей проволоки вокруг. «А это – реальность».
– Стой!
Мы послушно застываем под прицелами винтовок, окруженные смотровыми вышками. Видим ряды кирпичных домов по ту и другую сторону Лагерштрассе и высокую стену с колючей проволокой. Нас выстраивают в очередь перед входом в первый блок. Время идет. Сколько прошло часов? Или дней? Я где-то ближе к хвосту очереди и замечаю, что у людей, начавших выходить с другой стороны блока, нет волос.
Наклоняясь к стоящей рядом Эрне, я шепчу:
– Вон еще сумасшедшие. Мы, наверное, в клинике для душевнобольных.
Эрна и Дина согласно кивают.
– Пири! Это я! – кричит одна из лысых пациенток девушке, стоящей неподалеку от нас.
– Магда? Это ты? – отзывается Пири. – Что с твоими волосами?
– Не спрашивай. – Она крутит лысой головой по сторонам: не слышит ли кто? – Если у тебя есть украшения, лучше затопчи их в грязь.
Я опускаю взгляд на часы на моем запястье. В ушах до сих пор звучит наш смех: мы с Эрной, Диной и Данкой, хохоча, несемся по улицам к тыличской почте, где у меня заказаны телефонные переговоры. «Жених и невеста! Жених и невеста!» – скандируют они.
– Тебе нравятся часы, которые я тебе подарил? – поинтересовался мой ухажер сквозь треск на линии.
– Я в них влюблена, – игриво ответила я. – Ни за что их не сниму!
– На речке или в ванной лучше снять, – в тон мне сказал он.
Я нарушаю свое дурацкое обещание и срываю с запястья ремешок.
Вы не отберете у меня воспоминания! Вы ничего у меня не отберете! Я каблуком вдавливаю часы в грязь и растаптываю их, пачкая драгоценные белые фетровые сапожки…
Перед нами уже маячит дверь блока 1. Что происходит внутри – неведомо. Мы видим выходящих оттуда девушек и женщин и говорим себе, что на выходе тоже не будем отличаться от них. Я до боли впиваюсь ногтями в свою ладонь и молюсь, чтобы оказаться той единственной, кто выйдет оттуда с волосами. И вот я внутри.
Находясь в состоянии оцепенения, я подхожу к первому столу, следуя примеру Эрны, которая шла передо мной.
– Кто вы? – спрашивает немка.
– Полька, – отвечаю я.
Она хмыкает и записывает. Она же не спрашивает, к какой нации я принадлежу, я и не говорю ей, что я еврейка. Все мы здесь еврейки, кроме коммунистки с младенцем. Одежда немки меня озадачивает. Она не из СС. Она просто немка, определенно рейхсдойче
[17], но на ней треугольник с номером. Я вдруг понимаю, что она тоже узница.
[18]
– Две золотые коронки, – говорит она.
Мысли путаются. Какое дело этим людям до моих зубов?
О боже! Они сейчас снимут коронки, и я останусь уродиной. Я иду ко второму столу и опускаю верхнюю губу, прикрывая зубы и наклоняя голову лишь слегка, чтобы никто не увидел моего золота во рту.
– Снять серьги! – рявкает другая немка.
Я озираюсь по сторонам: на кого это так грубо орут?
– Тебе говорю! А ну снимай серьги, пока я их сама тебе не выдрала!
– Вы мне? – Я ошарашена. Осторожно поднеся пальцы к мочкам, я вдруг осознаю ошибку. Эти сережки подарил мне дедушка Зайде на шестилетие, и они сейчас отблескивают под моими кудрями. Я давно перестала считать их украшениями, они стали частью меня.
– Я совсем про них забыла, – быстро отвечаю я и кладу последний остаток моей жизни на холодный стол, откуда их сгребают в ящик, где уже лежит прошлое других людей.
– Раздевайся, одежду оставишь там. – Я еще не успела разгладить свой костюм и прибрать в укромный уголок, где его можно потом найти, как они выхватывают его у меня из рук.
– Raus! Raus!
Нас толкают вперед. Нам никогда раньше не доводилось стоять голыми перед чужими людьми. Мы пытаемся прикрыться руками, смотрим в пол и надеемся, что это защитит нашу стыдливость. Но им наплевать на нашу наготу, они пихают нас к тазу с дезинфекцией.
