Четыре утра.
– Raus! Raus!
Мы становимся на поверку. Мы заснули бы на месте, если бы не чеканные немецкие команды, щелкающие в ночном – хоть тут уже и утро – воздухе. Потом выстраиваемся за Эммой. В нашей команде некоторых уже недостает, есть и новенькие.
У меня сердце замирает, когда я вижу, что мы подходим ко вчерашнему полю. Команды эсэсовцев звучат насмешливо, они расхохотались бы в голос, если бы могли.
– Вернуть эти кирпичи на тот конец поля!
Мы стоим как вкопанные, мы не понимаем.
– Schnell! – Щелчок хлыста, и мы, рабы, расходимся.
Данка стоит сбоку от меня, дальше от груды. Я молюсь, чтобы сегодняшняя соседка не швыряла кирпичи мне на ноги. Первый надрез на руке я получаю, когда из-за туч выглядывает солнце. Боль и свет. Я перебрасываю кирпич Данке в руки, стараясь, чтобы он упал в них помягче, и мысленно взывая к нему не ранить мою сестру. Наш труд бесполезен! Боль куда сильнее, когда осознаешь бессмысленность работы и понимаешь, что немцам она не нужна. Сколько это сможет продолжаться?
Если так пойдет дальше, наши руки превратятся в культи. Это не труд. Это средство уничтожения. Я прячу подальше эту мысль, как грозовая туча прячет солнце.
После вечерней поверки мне что-то не хочется идти с другими в блок, и я задерживаюсь снаружи. Может, это из-за легкого запаха весны в воздухе или, может, я слишком устала, чтобы сейчас бежать наперегонки и стоять в очереди. Данка пошла со всеми.
– Рена? Рена!
Я смотрю сквозь проволоку и на мужской половине вижу скелет. Похоже, он меня знает. Мои ноги приросли к земле. Прищурившись, я пристально вглядываюсь.
– Это я. Толек. – Кости его черепа словно проступают сквозь кожу. Над скулами выпученные глаза. Он оглядывается на вышку, проверяя, не заметили ли нас.
– Толек! Что ты тут делаешь? Давно ты здесь?
– Арестовали несколько дней назад за переправку людей через границу.
– Тебя покалечили?
Его рот молчит, но ответ читается в глазах.
– У тебя оголодавший вид, – говорю я. – Жди здесь. Сейчас принесу хлеба. Тебе повезло, что я не успела поужинать!
– Я не буду есть твой хлеб, Рена! – Он слегка отворачивается – нельзя, чтобы видели, как мы разговариваем.
Я тоже смотрю в сторону.
– Вы с Анджеем спасли нам жизнь. Если бы вы не перевезли нас в Словакию, мы бы погибли, а то и хуже. Тебя арестовали за то, что ты спасал таких же, как мы!
– Ну и посмотри, где вы теперь.
– Мы живы, и это главное. Ты так и не взял денег за свою помощь. Возьми хотя бы мой жалкий хлеб. – Я не слушаю его протесты и иду к блоку. – Отказа я не приму.
В моих ногах возродилась надежда, и я бегу искать Данку. Я встретила человека из нашего прошлого, и значит, мы не мертвы. Я могу хоть кому-то помочь.
Я больше не чувствую себя беспомощной игрушкой судьбы, которой правит СС. К нашим нарам я подбегаю, запыхавшись.
– Данка! В мужском лагере Толек!
– Толек? – В ее глазах промелькивает жизнь. – Где?
– Там, снаружи. Пойдем. Он очень голоден. Сегодня мы должны поделиться с ним хлебом. – Я останавливаюсь и смотрю ей прямо в глаза. – Он выглядит просто кошмарно, такое чувство, что сейчас рухнет на землю от истощения. Мы обязаны ему помочь.
– Да, конечно. – В ее глазах стоят слезы. Мы бежим к лагерной дороге и перебрасываем нашу скудную еду через колючую проволоку. Сегодня второй попытки не потребовалось; хлеб приземляется прямо ему под ноги.
– Благослови вас Бог! – К его горлу подкатывают слезы.
– И тебя, Толек, – отвечаем мы и уходим от изгороди: продолжать беседу слишком рискованно.
Данка сжимает мою руку.
– Ведь с ним все будет хорошо, да?
– Я надеюсь.
Какое-то время мы ревностно припрятываем немного хлеба, чтобы, увидев Толека, перебросить ему лишнюю порцию… Через несколько дней он перестает выходить к ограде.
Эрна, как и я в свое время, все время разглядывает вновь прибывших – нет ли среди них Фелы, но наша ежедневная пахота оставляет мало возможностей следить, прибыл ли очередной транспорт. Понятия не имею, откуда Эрна узнала, но она каким-то образом находит сестру среди только что обритых женщин. Мы берем ее в свой блок и сидим там с ней в обнимку, и она рассказывает новости – столь страшные, что наши сердца не выдерживают, и мы рыдаем, оплакивая тыличских девушек.
[24]
В четвертое воскресенье нашего пребывания в лагере нас опять побрили. Мы втайне надеялись, что нам позволят отрастить волосы, но не успел прекратиться зуд щетины на головах, как ее вновь сбривают. От вшей и клопов на теле постоянно хоть где-нибудь да покалывает. Я стремлюсь к порядку и опрятности, мне необходимо любым способом почувствовать себя менее грязной.
Наша капо Эмма – брюнетка. Она туго затягивает волосы в узел на затылке и носит платок. Ростом она выше большинства из нас. Ее подруга Эрика – тоже капо – хорошенькая кудрявая блондинка с круглым личиком, стройная, среднего роста. Блоки узников – с пятого по десятый. Эмма, Эрика и другие капо размещены в отдельном блоке, но тоже в лагере. За его пределами, за проволокой под током, живут только эсэсовцы.
Я уже давно не видела Толека и беспокоюсь за него. Уже сумерки, пора собираться спать, но я вместо этого вглядываюсь в мужскую половину лагеря – не появится ли знакомое лицо?
Мимо проходит Эрика и оборачивается ко мне.
– Хочешь посмотреть наш блок? – спрашивает она. Я ошарашена, но удивления не показываю.
Ее предложение выглядит странно.
– Мне нельзя. Я еврейка, – отвечаю я.
– Ну разумеется, ты еврейка, иначе жила бы в моем блоке, но все равно пойдем посмотришь. Ответственность беру на себя.
«Конечно, – думаю я, – ответственность будет на тебе, а побои на мне». Я иду за ее растущей тенью, а закат отсвечивает красным на наших лицах.
Она открывает дверь, и я оказываюсь в мире аккуратно убранных кроватей, где есть простыни и подушки. Еще там есть одеяло – на вид толстое и теплое. Как бы я хотела такое одеяло, как у Эрики!
– Ты когда-нибудь любила женщину? – спрашивает она.
Я сбрасываю грезы.
– Конечно. Я люблю маму и сестру, которая тут со мной.
Эрика благодушно улыбается.
