Быт в Биркенау устроен немного не так, как в Аушвице. В туалет проще ходить по утрам, поскольку вечером выход из блока запрещен. Поэтому я стараюсь встать до старост и прошмыгнуть наружу, пока не выстроилась очередь. Если не получается, то я под покровом темноты пользуюсь ведром в блоке, а потом снова залезаю на нары под бок к Данке, чтобы урвать еще несколько драгоценных мгновений отдыха.
При всех кошмарах Аушвица я теперь по нему скучаю. Скучаю по возможности вымыть лицо и руки, скучаю по соломенному матрасу и по тем – пусть маленьким – одеялам, которые были у нас с Данкой. Сейчас мы вынуждены делить одно одеяло на двоих, и оно нас почти не укрывает. Нары в Аушвице были сравнительно просторными, а здесь мы спим по шесть человек на полке. На ней так тесно, что мы вынуждены лежать почти вплотную друг к другу.
Но будто этого мало – почти ежедневно приходит очередной состав, и лагерь наполняется все новыми и новыми девушками и женщинами. У прибывающих голландок еще лак на ногтях не сошел.
[33]
В новом лагере нас гораздо больше, чем в Аушвице, и поверки занимают вдвое больше времени. В конце дня, когда нас наконец отпускают в блоки, мы на наших усталых ногах несемся сломя голову, чтобы не остаться без одеяла и занять местечко получше. Я решила, что лучше всего на средней полке. Наверх слишком высоко забираться после тяжелого дня, а внизу слишком холодно.
Войдя в промозглый блок, мы берем свой хлеб и вместе лезем на полку. Там мы по крошке съедаем половину пайки и проваливаемся в отчаяние сна без сновидений, сжимая в руке хлеб на завтрак. В карманах хлеб теперь держать небезопасно. Находятся такие, кто готов ночью разжать нам пальцы во сне и стащить нашу еду. Есть и те, кто во сне может сорвать с нас одеяло, если мы не будем крепко его держать. Порой возвращаешься вечером с работы, а твое одеяло уже кто-то прихватил, а порой просыпаешься ночью, дрожа от холода, потому что кто-то выдернул его у тебя из рук. Но я не могу встать и сделать то же самое: красть одеяло у спящего – слишком бессердечно, так что мы с Данкой теснее прижимаемся друг к дружке, а на следующий вечер берем одеяло с еще не занятых нар. Я имею на это право, поскольку мое одеяло тоже кто-то украл.
В очереди за хлебом блоковая староста выкрикивает мое имя:
– 1716! У тебя крепкий вид. В субботу вечером мы показываем гимнастическую программу. Ты можешь сделать «мельницу»?
Я робко киваю.
– Отлично! Хочешь добавку хлеба?
Я снова киваю, боясь сказать «нет».
– Тогда ты и еще пара человек отправитесь со мной и отрепетируете гимнастический комплекс, который мы будем представлять в субботу перед офицерами СС.
Я вручаю свою пайку Данке, присоединяюсь к группе из десятка девушек, и мы идем за блоковой наружу.
– Начнем с кувырков, – командует староста. – Кто может сделать кувырок назад? – Две девушки поднимают руки. – Сальто? Кульбиты? – Теперь руки поднимаем я и еще несколько девушек. Мы строимся в соответствии с нашими талантами и принимаемся прорабатывать движения.
– После этого круга улыбайся! – кричит староста. – После мельницы держи позу! Грудь вперед! Подбородки выше!
Более чем странно кувыркаться на полу маленькой сцены в пустом блоке. Еще более странно пытаться делать вид, что эта буффонада доставляет нам удовольствие.
Она отпускает нас примерно через час упражнений.
– Ладно, идите вздремните. Завтра порепетируем пирамиду.
Мы бредем в блок, утомленные физическим напряжением. Надо же – нас заставляют развлекать эсэсовцев! Мы репетируем еще два вечера.
В субботу на раздаче вечерних порций блоковая говорит:
– У меня есть для вас гимнастическая форма. Закончите с едой – идите ко мне в комнату и переоденьтесь.
В ее комнате мы получаем по трикотажной рубашке и паре шорт.
– После представления получите добавку хлеба, – напоминает она о том, ради чего весь этот балаган. – Теперь отправляйтесь переодеться. Жду у дверей через две минуты!
На представлении разрешено присутствовать группе избранных заключенных. Данка среди них. Эсэсовцы рассаживаются в задней части пустого блока, чтобы быть как можно дальше от сцены. Выполнять все эти трюки без зрителей тоже было не сахар, но теперь, в присутствии эсэсовцев, унижение в десять раз больше. Фанерную сцену освещает висящая над ней лампочка. Эсэсовцы сидят в другом конце помещения, с нетерпением ожидая, когда начнут выступать их обезьяны. Они весело болтают, наслаждаясь субботним развлечением, словно в город приехал цирк.
Мы шагаем в центр сцены и кланяемся офицерам. Те равнодушно хлопают. Блоковая бьет в барабан, который она где-то «организовала», стараясь задать нам ритм. Я делаю три мельницы подряд. Аплодисменты. Я прохожусь колесом по кругу. Когда я выпрямляюсь, на моем лице нет улыбки. Аплодисменты. Чем бы я ни занималась, уголки губ ползти вверх не желают. Я могу работать десять часов в день, могу голодать до смерти и смотреть на смерть других, но улыбаться – никак. Улыбаться – это немыслимо.
Деревянный пол жесток и безжалостен к нашим босым ногам. Я завершаю круг. Аплодисменты. Выстраивается нижняя часть пирамиды. На плечи девушек забирается второй уровень, затем третий. Я запрыгиваю на самую верхушку, молясь, чтобы они не рухнули подо мной от изнурения. Потом я выпрямляюсь, поднимаю руки над головой и приоткрываю рот. На моем лице написано отнюдь не счастье, на нем написан вопрос, а рот служит вопросительным знаком. Зачем я здесь этим занимаюсь? Кусок хлеба этого стоит?
Аплодисменты так себе. Я спрыгиваю на пол. Взявшись за руки, мы выстраиваемся и кланяемся нашему начальству, потом разворачиваемся и шагаем в свой блок – грудь вперед, подбородок вверх.
В комнате старосты мы возвращаем ей спортивную форму и получаем свою добавку хлеба, как собака – кость.
– Молодцы, – хвалит она. – В следующий раз попробуем что-нибудь посложнее.
Потупив глаза и высматривая на полу что-нибудь, на что можно отвлечься, я делю хлеб на две равные части – для себя и сестры.
Какой еще «следующий раз»? Неужели она не видит, как мы больны и измотаны? На нас сказались даже эти несколько репетиций. Боюсь, я еще больше потеряла в весе; некоторые из выступавших девушек точно похудели, я это вижу. И все это ради кусочка хлеба? Да нам за такую работу полагается целый обед. Я никогда больше ничего подобного делать не буду. Данка залезает на нашу часть полки и шепчет: «Ты замечательно выступила». У нее такой милый голос, в нем столько любви. Моя голова запрокидывается. Веки слипаются. Я проваливаюсь в сон.
* * *
Мой любимый еврейский праздник – Йом-Кипур, потому что в этот день мы постимся, а потом все прощают друг друга и мирятся. Я люблю саму идею – возможность стереть все, как со школьной доски, и начать с чистого листа. Соблюдение поста – это акт воли и духа. Через пост я поняла, что голод – он лишь в голове. По дороге домой из храма я даже специально мешкала, чтобы тянуть пост как можно дольше. Когда мы наконец после заката садились за стол, я смаковала каждый кусочек и ела помедленнее, чтобы ощутить, как уходит голод. Суточный пост дарит чувство завершенности, дарит покой.
