Я слишком перенервничала, чтобы понять Данкины слова, но я не могу ее винить, ведь она моя младшая сестра.
Я вручаю Данкин платок Эрне.
– Завтра она будет вместе с тобой в швейной. И ты за этим проследишь. Ясно?
– Да, Рена. Обещаю.
– Тут за ошибки платят смертью.
– Знаю.
Данка тенью следует за мной в блок. Той ночью я почти не сплю. Господи, спаси и сохрани Данку! Присмотри за ней, когда я не смогу.
На следующий день Данку отправляют в швейную. Теперь я шагаю за Эммой в одиночестве. Я жутко скучаю по сестре, зато вечером, ожидая ее на поверке, могу немного расслабиться, поскольку знаю, что ее никто не бил. Что она не мертва. Но швейная история быстро кончается: поскольку работа там легче, весь лагерь начинает организовывать себе белые платки, чтобы туда попасть. Мы, узницы, смекалистее, чем они. Поэтому они сводят число работниц к минимуму, и Данка – одна из первых, кто теряет работу. Но на этот раз я начеку – держа ее за руку, я слежу, чтобы она попала в Эммину бригаду. Весь следующий день на поле я ни на секунду не выпускаю ее из виду, иначе мои нервы этого не вынесут.
Эрне удается устроиться вместе с Фелой в «Канаду».
– Это очень хорошая работа, – рассказывает она мне однажды вечером в туалете. – Очень легкая. Мы ничего не делаем, только складываем одежду, а когда эсэсовцы не смотрят, проходимся по карманам, и какой только еды там нет! Сегодня мы ели весь день. Там были апельсины, печенье, я даже нашла плитку шоколада! Но главное – мы под крышей.
– Под крышей? – Шоколад – это где-то за гранью моего воображения, а вот крыша вполне осязаема. Наконец-то есть бригада, которая может укрыть нас от стихии. Я знаю, это единственный способ выжить; не считая эсэсовцев, работа в полях – наш злейший враг, а ведь близится зима.
– Я организовала два красных платка – для тебя и Данки. – Внимательно оглядевшись, Эрна берет мои ладони в свои. – Завтра шагайте с нами. Там только 25 мест, так что приходите пораньше.
Я сердечно жму ей руку и беру платки, пока никто не видит и не слышит. Я знаю, что это ответное одолжение и что она все еще чувствует вину за то недоразумение со швейной бригадой и за то, что Данку избили. Я возвращаюсь в наш блок с чувством удовлетворения. Завтра мы работаем под крышей.
* * *
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Мы маршируем в «Канаду». Там просто горы и горы одежды; я не видела столько нарядов со времен магазина дяди Якоба. Посреди помещения длинный стол, на нем мы складываем каждую вещь, затем сворачиваем в тюки и перевязываем веревкой.
– Куда идет эта одежда? – шепотом спрашиваю я у Эрны.
– В Германию, – отвечает она.
– Ты чем занимаешься? – орет эсэсовец.
– Ничем, – всхлипывает девушка у другого конца стола. Хлыст поднимается в воздух и звонко опускается на ее руки.
– Ты жрала! Вы здесь, чтобы работать, а не набивать свои грязные рты! – Он бьет ее снова и снова. Девушка, стоящая ближе ко мне, украдкой кладет в рот кусочек, пока внимание эсэсовца отвлечено. Данка складывает лежащие перед ней вещи и глядит в пространство. Она где-то далеко.
Этот эсэсовец целый день лупит нас, чтобы мы шевелились быстрее и работали усерднее. У нас ни минуты, чтобы поискать в карманах какой-нибудь кусочек или конфетку.
Я сворачиваю каракулевую шубу. Проводя пальцами по ее гладкому шелковистому меху, я с нежностью думаю о тех временах, когда в последний раз видела каракуль. Шани обещал, что однажды у меня будет такая же изысканная шуба, как у моей тети. Я складываю рукава на спинке и вспоминаю, до чего же к лицу была тете Регине ее шуба. С передней частью я долго вожусь, расправляю плечи шубы, чтобы не было складок. Мне бросается в глаза портновский ярлычок – белый атлас на фоне черного волнистого меха. С ярлыка на меня смотрят слова: «Якоб Шютцер, Бардеёв».
– Нет! О нет! – потрясенно вскрикиваю я, не сдержавшись.
– Что там? – Данка выходит из оцепенения и успевает увидеть, что я складываю шубу тети Регины.
Где же справедливость? И где они сами? Где сейчас Цили? Где тетя Регина?.. Где дядя Якоб?.. Мне невыносима сама мысль о том, чтобы оставаться в этом месте. Я перевожу взгляд в окно, на территорию лагеря, пытаясь найти там хоть что-нибудь, способное унять ужас в моем сердце, и тут вижу эсэсовца на приставной лестнице. Он открывает канистру, что-то заливает в отверстие и тут же быстро пригибается, словно содержимое канистры дурно пахнет и он не хочет это нюхать.
– Что он делает? – спрашиваю я, отказываясь верить.
– Заливает газ, – шепчет Эрна. – Не смотри.
Я не верю своим глазам, но не могу не смотреть. Значит, слухи о газовых камерах и крематориях – это правда? Я не отвожу взгляда, – вот оно доказательство, передо мной. Мои тетя и дядя могут в этот самый момент быть там. Умирать.
Я это вижу, но принять не могу. Что же получается? Что и мои родители тоже могут быть там прямо сейчас?
Нет, они целы и невредимы. Она ждут меня дома. Я вижу, как мама машет мне рукой. Платок укутал ее плечи. Она далеко, но я знаю: она нас ждет. Я уже иду, мама! Не уходи без меня. Со мной Данка. С нами все в порядке.
Я из всех сил жмурюсь, заставляя себя вернуться в настоящее. Перевязывая тетину шубу, я жалею, что не могу окунуться в нее головой и зарыдать, но я прогоняю слезы. На меня смотрят горы одежды. Эти шубы, платья, костюмы и шляпы отобрали у моего народа. Где все эти люди? В лагере, одетые в такую же форму, как я? Уже мертвы? Или умирают сейчас?
– Знаешь, о чем мы должны молиться? – Голос Эрны вторгается в мои мысли.
– О чем?
Из труб валит дым.
– Не о том, чтобы нам туда не попасть, а о том, чтобы, когда мы там окажемся, у них хватило газа и мы бы там умерли, вместо того чтобы отправляться в печки заживо.
– Боже мой, Эрна, я больше не хочу здесь работать. – Я представляю себе вопли детей, их матерей, их бабушек и дедушек, которые сейчас превращаются в пыль всего в паре сотен метров от места, где мы упаковываем их одежду для отправки в Германию, чтобы ее там носили рейхсдойче. – Не знаю, как ты можешь этим заниматься, – говорю я подруге.
Мы выросли в одной деревне. Как она может вот так с ходу принять это варварство, в то время как я не в состоянии на это смотреть и вынуждена бежать отсюда? Я уважаю хладнокровие Эрны, но я не такая сильная. Я не могу складывать шубу жены брата моей матери, видеть, как в трубу идет газ, и при этом не умирать вместе с ними. Если мы с сестрой хотим жить, нам придется искать другой способ, а эта бригада убьет наш дух, если мы сначала не лишимся рассудка.
На следующий день нас ждет Эмма. Она не спрашивает, где мы были вчера. Мы просто становимся к ней в строй и киваем ей. Она не задает вопросов. А мы делаем вид, что ничего не случилось.
