И мы не можем никак их подготовить – как-то сориентировать, дать перечень того, чего следует опасаться, или правила выживания. Лишь чай, суп, хлеб – а у них еще нет мисок. В первый вечер они не могут найти одеяла и ищут место, где прилечь, не понимая, что им придется втискиваться между уже спящими телами на полках, где мы вновь набиты теснее, чем селедки в банке, – 12 на одну полку.
* * *
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Мы маневрируем своими телами, пробираясь между спящими на полках. Выныриваем с чаем в руках из блока и строимся на поверку. Эта ночь была безлунной, а когда на небе черным-черно, желающие убить себя пользуются покровом темноты и, уворачиваясь от лучей прожекторов, бегут к ограде. Вот и свобода.
Они напоминают танцоров, застывших в позе разбуженных призраков. Их раскрытые рты похожи на вопросительные знаки, обращающиеся к нам: признаем ли мы себя свидетелями их предсмертных криков в ночи? Обугленные, они висят на электрических проводах «гуманизма».
Я не могу оторвать взгляда от их гротескных фигур. Как я им завидую! Что заставило их броситься на провода? Что заставляет меня оставаться в рядах полумертвецов?
* * *
Таубе с воодушевленным видом вышагивает вдоль наших шеренг, но сегодня он нас не считает. Похоже, у него на уме новая идея.
– Физзарядка – вот что нам нужно! Да, упражнения – это главное. Здоровое тело. Здоровый дух. – Он поворачивается к нашей шеренге. – Делаем приседания! – раздается команда. – Сели! Встали! Сели! Встали! – Мы сгибаем скрипящие суставы и выпрямляемся, еще раз и еще, в точности как он требует. – Десять! Одиннадцать! – Мы мысленно считаем, пытаясь сосредоточиться на чем-то кроме наших слабеющих ног и дрожащих бедренных мышц. – Двадцать, двадцать один… Двадцать девять! Тридцать! На колени! – Мы колеблемся, не понимая, что он имеет в виду. – На колени! – Его хлыст щелкает по ключице девушки. Она опускается в грязь. – Лечь! Головы опустили!
Я хватаю Данку за руку, увлекая ее за собой.
– Опусти лицо. Не шевелись. Не поднимай голову, – успеваю прошептать я, пока мой рот не окунулся в грязь.
Таубе шагает к нашей шеренге. Носы погружены в грязь, глаза уставились в землю. Мимо нас проплывают его черные сапоги. Сапоги останавливаются. Стараемся не дышать. Лежащая рядом девушка приподнимает голову. Я вижу краем глаза, как она заглатывает воздух. На ее голову опускается сапог и вдавливает ее в землю. Хруст черепа раздается в воздухе. Меня сейчас вырвет. Он идет дальше. В моих ушах стоит этот звук. Через пару шеренг от нас из наших рядов вновь хрусть – и тишина. Я зажмуриваюсь. Я мысленно покидаю свое тело, чтобы спастись от творящегося вокруг кошмара. Но слишком далеко мне улетать нельзя. Я не могу оставить Данку.
Команда «Разойдись!» освобождает нас из объятий земли. Поверка закончена. Те из нас, кто выполнял зарядку в версии Таубе, робко поднимаются на четвереньки, в ужасе поглядывая на раздавленные черепа девушек, которые больше не встанут.
– Не смотри, Данка! – Я тащу сестру прочь от девушки, что лежала рядом со мной. Держась за руки, мы находим Эмму, строимся за ней и шагаем работать.
Недели здесь… как годы.
Если у немцев дела на войне идут хорошо, нам время от времени перепадает кусочек мяса в супе или с хлебом. И порой правоверные еврейки меняют свое мясо на хлеб, поскольку некошерное им нельзя. Не знаю, как они собираются долго протянуть без мяса. Впрочем, у них есть кое-что, чего нет у меня, – вера. Я уже не знаю, где мой Бог.
Еду нам шмякают прямо в руки. Мы медленно облизываем открытые ладони, смакуем мазок маргарина или горчицы, а совсем изредка мы получаем еще и крошку пахучего лимбургского сыра. Через несколько месяцев я начинаю ненавидеть вкус горчицы, но все равно слизываю ее, как бесценное лакомство. Когда есть маргарин, мы втираем остаток в руки для смягчения кожи. Кожа на наших руках и лицах трескается от холода.
Если дают колбасу, ее не хватает даже на один укус, но мы заглатываем ее с жадностью, не в силах заставить себя есть помедленнее. Данка вечно отказывается от нее. «Нам нужно есть, – убеждаю я. – Еда есть еда, больше нам рассчитывать не на что». И еды всегда очень мало. У нас постоянно болят желудки. Каждое мгновение, каждый день, когда бодрствуем, когда спим, – мы всегда чувствуем голод. Это непрерывное ноющее чувство лишает остатка сил. После 10, а то и 12 часов работы и непрерывного уворачивания от эсэсовцев энергии больше ни на что не остается. Ты постепенно лишаешься способности думать.
Если у немцев дела на фронте плохи, то хуже и нам. Хлеб – голая мука на воде, а его ломти редко крупнее ладони. Но в последнее время начинает казаться, будто немцы уже почти захватили весь мир, и они подбрасывают нам – словно собаке кость – пайки побольше. Мы берем их с жадностью, но понимаем, что этот кусочек сыра означает захват нацистами Голландии, а этот кусочек мяса – оккупацию Франции. Не знаю, что кончится раньше – еда или надежда на свободу?
* * *
Воскресенье. Мы лежим на полках, выбирая вшей или пытаясь отдохнуть, урвать пару лишних часов сна. Я проворно чищу ногти, пряча в руке пилку и уставившись в пространство.
– Внимание! – раздается голос блоковой старосты. – Raus! Raus! Подъем! Живо!
Мы слышим снаружи выкрики Хассе:
– Вылезайте, ленивые твари! У меня есть для вас работенка!
Ничего не понимая, мы спрыгиваем с полок и бежим к двери. Кто-то впопыхах хватает обувь, кто-то – миску, а мы с Данкой думаем лишь о том, чтобы не попасть Хассе под хлыст. В голове роятся догадки. Мы выбегаем первыми и стоим навытяжку, пока остальные становятся в строй.
– Рена, я оставила миску. – Данка дергает меня за руку. Я быстро озираюсь. Хассе не видно.
– Сейчас принесу.
Опрометью мчусь в блок. Сердце колотится. Хватаю с нашей полки Данкину миску, выбегаю через заднюю дверь – и там натыкаюсь на Хассе.
Она устремляет на меня свирепый взор. Я застываю на месте. Она поднимает пистолет. Мое сердце замирает.
Воздух разрывает выстрел.
Я валюсь на землю, грязь брызгает на одежду и лезет в нос. Боли не чувствую. Жаль, перед смертью мне не удастся в последний раз увидеть сестру. Надо мной раздаются какие-то странные гортанные звуки.
Смех?
– Эта навозная муха думает, что ее убили! – гогочет Хассе. И мне:
– Я ж не в тебя стреляла, а мимо!
Приподняв голову, я смотрю на омерзительную ухмылку эсэсовки.
– Hau ab! Пошла вон! – Она жестом приказывает мне убираться.
Ну я и дура! Быстро вскакиваю и бегу в надежде, что Хассе не передумает и не пристрелит меня по-настоящему.
– Hau ab! – снова орет она.
Весь остаток дня мы таскаем камни, понимая, что этот бессмысленный рабский труд нужен, лишь чтобы нас загрузить. В середине недели мы будем мучительно тосковать, что у нас отняли этот день. В следующее воскресенье очередное бритье, очередной выходной без отдыха. Когда же мы это наверстаем?
