– Рена, прекрати с ним играть, у тебя будут красные пальцы, – ворчит с любовью мама. – Глянь на руки! Ничего не трогай. Иди быстренько вымой. Эта краска пачкается.
– А зачем он нужен?
– От него кофе мягче и не такой кислый для желудка – так любит папа.
В вечернем воздухе я ощущаю запах только что сваренного кофе. На пальцах остались знакомые красные пятна. Я смотрю и смотрю на обертку, потом бережно складываю драгоценную бумажку и убираю ее в подол. «Спасибо, мама!»
Я заставляю себя заснуть, мысленно повторяя, что завтра нужно быть свежей, какое бы испытание они нам ни придумали. Поначалу я сплю урывками, но потом приходит глубокий сон, и я перестаю воспринимать звуки за окном – крики, стрельбу. Многие из тех, кто не питает никаких надежд на завтрашний день, рискуют, несмотря на луну в небе, попробовать добраться до ограды, так что завтра у эсэсовцев будет для отбора на несколько человек меньше.
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Утро наступает слишком быстро. Чая не дают. Страх, словно туман, толстой пеленой опустился на лагерь. Мертвые, которых мы каждое утро выносим из блока, всегда будили во мне жалость, но сегодня у меня другие чувства: хорошо им, отошедшим в мир иной в блаженном неведении. Тела на изгороди обычно печалят меня, но сегодня я уважаю их за решимость отнять у нацистов их тайное удовольствие убивать нас. По меркам Аушвица-Биркенау умереть от собственной руки – это благо.
Дождь то еле брызгает, то льет, словно небу никак не определиться с выбором. Зато у селекционной команды никаких проблем с выбором нет. Мы стоим шеренгами по пятеро на Лагерштрассе уже несколько часов. Наша колонна растянулась вдоль всего лагеря. Утренний дождь сменяется изморосью. Время обеда проходит без супа – какой смысл кормить тех, кто вот-вот умрет? В своих начищенных сапогах и отутюженных серых галифе эсэсовские офицеры красуются друг перед другом, словно боги вселенной, и, оценивая наши дефекты, указывают резким жестом большого пальца: сюда – смерть, туда – жизнь.
Таубе и Штивиц шагают вдоль шеренг.
– Никчемные mist bienes! – орет Штивиц. – На колени, scheiss-Juden!
У меня по коже ползут мурашки. Поймав Данкин взгляд, я делаю предупреждающий жест.
Таубе поворачивается к нашей шеренге.
– На колени!
Я тащу ее за собой в грязь.
Его дубинка бьет по коленям девушку, которая промедлила, не понимая, чего от нее хотят. Ее вопль пронзает воздух. Таубе и его дружки, довольные собой, идут дальше. Наши колени ноют. Мы не меняем позу, не двигаемся. Мы стоим на коленях не шевелясь.
Таубе хмурится. Он наслаждается властью.
– Лечь лицом вниз! Полностью! Головы вниз!
Мы падаем на живот в грязь. Об этой части «зарядки» Данку можно не предупреждать, мы уже многократно наблюдали результаты отжиманий в версии Таубе.
– Вверх! Вниз! – Лежа лицами в грязи, мы рывком поднимаем наши хилые тела и опускаем их назад на землю по его команде.
– Вверх! Вниз! – Понятия не имею, сколько отжиманий мы уже сделали, мой рассудок отключился, а тело продолжает двигаться.
– Стой! – орет Таубе. Мы падаем в грязь. – Не двигаться!
«Прошу, не дай соседке поднять голову», – молюсь я. Таубе отходит от нас и направляется дальше, вдоль шеренги. Я стараюсь не слышать звуков, которые, как я уже знаю, могут за этим последовать. Они больше не ждут, пока кто-нибудь поднимет голову, дав предлог вышибить себе мозги. Они теперь просто выбирают приглянувшийся череп и раскалывают его ногой, прежде чем двинуться к следующей жертве.
Ожидание – невыносимо, ужас – неописуем.
Нам остается лишь лежать, уставившись в землю, сверля глазами грязную жижу, зафиксировав на ней взгляд. Мы едва дышим.
Это не кончится никогда.
Нам наконец разрешают окончить «зарядку». Мы помогаем друг дружке подняться с земли, стараясь не смотреть на тела, которые больше не встанут.
Мы теснимся, осторожно обходя тех, для кого селекция завершена – только отсеяли их не пальцем, а сапогом. Мы все ближе и ближе продвигаемся к богам из СС, пытаясь не думать, что каждый твой шаг – это очередное решение, кому из впереди стоящих жить, а кому умереть.
Я смотрю на Данкино лицо. Оно перепачкано, и у меня рождается одна идея. Но сначала я плюю на рукав и удаляю с ее кожи грязь и копоть.
– Теперь меня. – Она протирает мое лицо, стараясь убрать все пятна, оставшиеся после «зарядки» с Таубе. Теперь, когда наши лица чисты, я наклоняюсь и пальцем зачерпываю грязь.
– Что ты делаешь? – тревожно спрашивает Данка.
– Маскирую твой шрам. – Я мажу грязью по ее лбу. – Все получается, Данка. Даже я теперь не вижу его, хоть и знаю, что он там.
Мы все ближе и ближе.
– Хочешь пойти первой? – Настало время решить, в каком порядке мы предстанем перед нашими судьями.
– Не знаю. – Ее голос дрожит.
– Если ты пойдешь первой и тебя отсеют, мне будет проще составить тебе компанию.
– Как? – Теперь мы уже видим канаву, через которую придется прыгать.
– Я могу завалить испытание или прикинуться доходягой.
– А если ты пойдешь первой и тебя пропустят, а меня отсеют? Что тогда?
– Побегу за тобой, умоляя, чтобы мне дали умереть вместе с сестрой.
– Но это больше не работает.
– Тогда я наброшусь на охранника, и меня пристрелят. Тогда, по крайней мере, ты будешь знать, что я тоже умерла.
– Ты что, нет! Мне невыносимо даже представить, как тебя расстреливают у меня на глазах. Я хочу, чтобы мы были вместе, или никак.
– Тогда иди первой. – Я ставлю ее перед собой.
Она стыдливо смотрит на землю.
– Мне страшно. Я не так хорошо выгляжу, как ты.
– Ну, значит, я первая. Подниму голову повыше, а ты иди сразу сзади. Они будут ослеплены мною и подумают, что ты выглядишь не так уж плохо. – Она вовсе не выглядит плохо; она потеряла в теле, но лицо у нее симпатичнее моего. И потом она не утратила эту искру во взгляде, которая говорит: «Я буду жить».
– Ладно, давай ты, – говорит она. – Я буду смелее, если смогу все время смотреть на тебя.
Я разворачиваю подол и достаю сокровище, найденное вчера вечером – я хранила его от стихий десять с лишним часов.
– Дай-ка сюда свое лицо. – Развернув обертку от цикория, я слегка подкрашиваю ее щеки. Краска с бумаги добавляет ее бледной коже румянца.
Поплевав на руку, я размазываю ее, чтобы смотрелось натурально, и делаю шаг назад, изумленная мгновенным преображением.
– Прекрасно. Ты сейчас – воплощение здоровья.
