– Мы в Аушвице, и ты стесняешься? – В его голосе слышен этот странный звук – смех.
Я улыбаюсь, но не даю ему увидеть, что его мысль меня позабавила. Мы через столько всего прошли и столько всего повидали, а я по-прежнему стыдлива.
– Я рада, что дала тебе повод повеселиться.
– Никто не поверит, – говорит он. – Дай только вернуться в блок. 23 года и девственница!
На следующий день после обеда он кидает мне третью записку. Я засовываю ее в подол и с нетерпеньем жду конца поверки, чтобы прочесть. Мы с Данкой и Диной сидим на нашей койке, и я читаю вслух: Я потерял девственность в 15 лет. В городском бассейне одна замужняя женщина пригласила меня к себе домой и всему научила.
– Он хочет помириться! – хихикает Данка.
– Что мне делать завтра, если он там будет? – Мы приглушенно хихикаем под одеялами, пытаясь уснуть. Мне не терпится увидеть его снова, но от смущения я не смогу смотреть ему в глаза.
В новой одежде непогода переносится легче. Развешивать белье в рукавицах – это совершенно другое дело, но под дождем мы все равно вымокаем до нитки. Ужасно нелепо стоять под ливнем и сторожить веревки, но заняться там больше нечем. Я с завистью поглядываю на навес над крыльцом эсэсовской кухни: если бы можно было укрыться под ним, когда целый день льет дождь или валит снег, то вечером мы были бы хоть чуточку суше.
– Может, узнать у Бруно, нельзя ли нам стоять там в плохую погоду? – спрашиваю я.
– Подожди недельку, – советует Дина.
– Правильная идея. Нам только что дали одежду, и нельзя, чтобы она решила, будто мы злоупотребляем. – Решение принято, но я ужасно боюсь обращаться к ней с новыми просьбами.
Однако через неделю снова начинается снег, так что откладывать дальше некуда.
– Фрау начальница! Я хотела доложить. – Я стою перед эсэсовкой, вид которой ужасно суров.
– Да? – Она смотрит на меня почти с интересом: оказывается, я не просто номер. Когда ты долго существовала в виде номера, это обескураживает, и приходится напомнить себе, что эсэсовцам доверять нельзя. Она в секунду может изменить свое отношение ко мне. В ее власти вынести смертный приговор.
Я приступаю к докладу.
– Мы развешиваем белье на открытом воздухе каждый день и в дождь, и в снег, и в ясную погоду.
– И?
– Там за кухней есть навес. Оттуда отлично видна вся trockenplatz. Если это покажется вам приемлемым, не могли бы вы позволить нам стоять на крыльце, когда погода плохая?
– Да, это можно. – Она разрешает мне идти. Я с облегчением выдыхаю. И спешу сообщить Данке с Диной хорошую новость: теперь у нас есть укрытие. И это как нельзя кстати. Наступает настоящая зима.
Все же удивительное дело: я так мечтала попасть на работу в помещении, но все равно остаюсь под открытым небом и тем не менее я благодарю Бога, что мы с сестрой не в Биркенау и что мы пока живы.
Весь первый снежный день после моей просьбы мы проводим под навесом. Иногда я облокачиваюсь на перила и разглядываю лежащие передо мной поля, где нет ни единого забора. Где-то вдали проходит поезд. Ни в коем случае нельзя вступать в контакт ни с кем с кухни. Это первый день в укрытии, и мне не хочется лишиться этой привилегии, так что я стою молча, погруженная в свои мысли.
Когда мы на следующий день возвращаемся с сушки в прачечную, у наших ног приземляется камень. «Меняйтесь местами», – шепчу я. Данка с Диной останавливаются. Мы ставим корзины на землю, и я проворно прячу записку.
Мы не можем дождаться окончания поверки, чтобы прочесть, что там написано. Данка смотрит мне через плечо, пока я разворачиваю листок, но никаких слов я поначалу не вижу, а лишь рисунок карандашом. Голова слегка идет кругом, я польщена, что какой-то человек не пожалел времени изобразить меня: я стою, наклонившись вперед, а юбка вокруг изгибов моих ног задрана чуть выше приличного.
– Неужели у меня юбка задирается так высоко? – спрашиваю я Данку.
– Нет, не так. – Мы хихикаем.
– Да и ноги тут постройнее, чем у меня! – Как мне хочется повесить куда-нибудь этот рисунок или припрятать его в безопасное место, но безопасных мест здесь нет. Кроме того, под ним стоит подпись: Артист Стас. А в уголке нацарапано: Когда завтра пойдете мимо окна, отклонитесь немного назад и приостановитесь. Я вам кое-что брошу.
На следующий день мы останавливаемся у кухни, и Дина с Данкой меняются местами, пока я делаю вид, будто поправляю белье в корзине. На кальсоны – точно, как часы, – приземляется передача. Не теряя ни секунды, я прикрываю ее сверху, мы поднимаем корзины и, не оглядываясь, продолжаем путь.
После поверки выясняется, что Стас прислал нам пакет сахара.
– Давай поделимся, – предлагает Данка. Мы с Диной согласно киваем: сахар – слишком драгоценная вещь, чтобы эгоистично припрятать его от других. Мы шепотом зовем 20 наших самых близких подруг подойти к моей с Данкой койке, когда все уснут.
– У нас сюрприз, – объявляем мы. – Тащите сюда ложки.
Я сижу с пакетом сахара на коленях, беру ложку у первой девушки из очереди, стараясь зачерпывать аккуратно, чтобы всем досталось поровну. Раздача завершена, и мы лежим в темноте, вновь и вновь вылизывая ложки, стараясь выжать из них сладость до последнего атома и получить по максимуму удовольствия.
Идет мокрый снег. Я теперь люблю непогожие дни, поскольку они дают мне шанс пошептаться с моим новым другом Артистом Стасом. Порой я тоскую по обычной беседе лицом к лицу. Настоящей, долгой беседе, за которую ничто не грозит. Глупо желать невозможного, но я все равно скучаю по тем дням, когда могла флиртовать или прогуливаться по улице с кавалером и просто болтать, говорить первое, что придет на ум. Это не должно считаться преступлением, но здесь считается.
– Тебе понравилась картинка? – спрашивает Стас через окно.
– Очень милая, только юбку ты мне нарисовал слишком короткую. Ты явно предавался мечтам.
Я слышу звук, похожий на тихий смех.
– Ты красивая.
– Друг мой, я жива, а здесь это само по себе красота. Впрочем, благодарю за комплимент.
– Ты давно здесь? – спрашивает он.
– С марта сорок второго.
– Это очень давно… – Его голос вдруг становится очень печальным.
– А ты? – Но тут я слышу, как он отходит от окна, и умолкаю.
Порой кажется глупым – особенно в такую погоду – играть роль часового, стерегущего белье, но такой уж приказ. После обеда время еле тянется. Тихое постукивание капель по жестяной крыше над головой – как колыбельная. Морозный воздух завладел всеми запахами с эсэсовской кухни и теперь дразнит ими мой нос. Не знаю, то ли это аромат жареного мяса, то ли стук дождя, но я вдруг переношусь назад во времени. Как пахло в нашем доме вечером накануне шаббата! – гусь, кугель, латкес. Я тоскую по домашней еде, по настоящим обедам за столом с белой скатертью и серебряными приборами, обедам, которые длятся часами – ведь столько еды, столько друзей и родных, которые наслаждаются искренней беседой и ощущением единства. Мама в белом шелковом платке зажигает канделябр на обеденном столе. Она произносит молитву на шаббат, проносит вытянутые руки над свечами и прикладывает их к сердцу, потом повторяет этот жест и, накрыв ладонями глаза, беззвучно молится.
