Шепотом поговаривают, что в блоке 11 проводят опыты. В соседнем с нами пятом блоке живут немецкие солдаты, которых называют «коричневорубашечниками»
[55] и которые притаились там на случай вражеской атаки на лагерь. Мы видим их в окна нашего блока, когда возвращаемся с работы.
– Русских ждут, – объясняет мне одна из девушек.
В поле упала бомба, оставив огромную воронку, но никто не пострадал – вообще ни царапины. Составы продолжают исправно прибывать, газовые камеры – убивать, печи в крематориях – гореть. Первые несколько дней вгоняют нас в уныние. Мы лишились нашего тайного источника пищи и скучаем по Артисту Стасу. Те, кто приносит утренний чай, пока не рискуют делиться новостями – надо убедиться, что это безопасно. Мы чувствуем себя потерянными без нашего заведенного уклада. Нам не хватает новостей о войне, как пищи и воды.
Снова старый, хорошо знакомый режим. Побудка в четыре. Мы просыпаемся под грубые окрики: «Raus! Raus!»
Приносят чай. Я стою за своей порцией, но, когда подходит очередь, разливающий шепчет: «Внизу тебя ждет Марек». Он наливает мне чай, и я отхожу. Кровь бросается в голову, в ушах звон. Данка уставилась на мое вспыхнувшее лицо, и я бегу в подвал.
Он стоит в коридоре, прислонившись к столу, руки распахнуты для объятий.
– Марек! Что ты делаешь? – От волнения мне даже шепот дается с трудом.
– Ты же не захотела со мной убежать, вот я и пришел к тебе. – Он притягивает меня ближе. – Мне так давно хотелось тебя обнять.
– Я, наверное, спятила, что стою здесь с тобой. Нас обоих расстреляют.
– Оно того стоит – даже один поцелуй. – Он наклоняет голову и целует меня, но отвечать ему я не в настроении.
– Это было чудесно. – Он садится на стол и, крепко обняв меня, сажает к себе на колени.
Я не могу противиться теплу человеческой ласки, своему страстному желанию быть любимой. И дарю ему долгий и нежный поцелуй.
– А вот это точно того стоило! – улыбается он. – Теперь тебе надо бежать наверх, а мне – идти разливать чай, пока нас не хватились.
– Прошу, будь осторожен. Я умру, если с тобой что-нибудь случится.
– Ничего со мной не будет. Меня избивали и пытали в гестапо – куда уж больше.
Я не отвечаю. Беру его покрытые шрамами руки и глажу те места, где раньше были ногти.
– Когда освободимся, выйдешь за меня?
– Марек, откуда нам знать, что будет?
Мы целуемся еще раз, и я бегу наверх. Там меня ждут Данка с Диной, и мы втроем несемся на поверку. Мои щеки пылают, а в животе такие спазмы, что я не могу даже съесть припасенный с вечера хлеб.
* * *
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Нас выводят на поверку, а потом приказывают идти строем. Мы ничего не понимаем, но послушно, колонной по пять, шагаем из ворот. Искоса, осторожно переглядываемся и моргаем, словно передавая беззвучной азбукой Морзе предупреждающие сигналы.
Наши сердца падают вниз, когда мы приближаемся к электрическим оградам Биркенау. В сопровождении звуков оркестра проходим под надписью ARBEIT MACHT FREI. Женский лагерь в полном составе стоит навытяжку лицом к помосту.
– Стой!
Мы останавливаемся и поворачиваемся к виселице.
На помост поднимается Дрекслер.
– Сегодня мы станем свидетелями казни заключенной, которая пыталась сбежать. Вот что ждет любую из вас, если вы хотя бы подумаете о побеге из Аушвица!
На помост выводят Малу. Она стоит спокойно, как ни в чем не бывало.
Дрекслер продолжает говорить о том, как глупо было со стороны Малы думать, будто ей удастся сбежать из Третьего рейха. «Мы будем править всем миром», – напоминает она. Мне приходит на память начальница Грезе с ее словами о Мадагаскаре. Мы всегда будем рабами, и надежды нет. Нет смысла бороться с ними. Они – везде. Монотонный голос Дрекслер вливает в наши сердца страх и трепет.
Мала стоит с легкой улыбкой, спокойно держа руки перед собой. У нее вид победительницы. В глазах ни тени сожаления. Платье ужасно грязное. Ее наверняка пытали, чтобы выбить информацию, имена подпольщиков, которые помогли им бежать. Но по ее виду непохоже, что она им сказала хоть что-то. У нее есть гордость. Подбородок смотрит вверх, взгляд непоколебим.
Мы столько раз переступали через мертвые тела, что утратили восприимчивость к смерти, но эта казнь лишает нас равновесия. Почему нам от нее так плохо? Что в ней такого, более жуткого, чем самоубийства на проводах, селекции, бесконечные смерти? То были мертвые лица, лишенные проблеска надежды, а это Мала, которая сияет, несмотря на лагерный мрак. На ее лице ни на миг не проступает отчаяние. Что же это? Почему хотя бы одной из нас нельзя остаться в свободном мире и выжить?
Как она прекрасна! Для нас даже солнце в небе не светит, а Мала – светит. Она наше солнце. Она вкусила свободу и видела рай внешнего мира. У нас надежды нет, мы, может, не останемся в живых, но Мала – с ее высоко поднятым подбородком – сумела сбежать из этого сумасшедшего ада. Она была нашим тайным лучом надежды, а сейчас они хотят попытаться задуть наш единственный свет.
Ее ведут к петле, но тут она ловким движением вынимает из рукава бритвенное лезвие и чиркает себе вдоль руки от запястья. Весь помост в брызгах крови.
Таубе делает попытку остановить кровотечение.
– Scheiss-Jude, ты подохнешь в петле, а не от своей руки! – Он осыпает ее руганью и проклятьями. Она вкатывает ему пощечину и втыкает пальцы ему в глаза.
– Я убью тебя голыми руками! – вопит Таубе, нанося ей безжалостные удары. – Тележку! – рявкает он, брезгливо обтирая пальцы. К виселице несется каталка, и узники тащут Малу к ней.
– В крематорий ее! Пусть умрет в огне!
Ее съежившемуся телу безразлично, куда его везут. Ее дух уже витает над этим миром. Каталку бегом везут к смертоносным камерам; жизнь Малы кровью хлещет со свисающей руки на польскую землю.
– Боже, дай ей умереть, – молимся мы. – Дай ей умереть прежде, чем ее кинут в печь!
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Вставать труднее обычного. Образ истекающей кровью Малы лишил нас сна, он поколебал мечты о свободе, которые мы лелеяли после ее побега. Котел чая стоит перед нами, как знак судьбы. И тут по нашим рядам волной шепота проносится новость, подпитывая каплю мужества, еще оставшуюся в нас.
– Один эсэсовец сжалился над ней и застрелил до того, как ее успели засунуть в печь.
Наши молитвы услышаны, причем немцем – подумать только!
[56]
