Завывают сирены воздушной тревоги, над головами начинают пикировать самолеты, и эсэсовцы вместе с простыми немцами бросаются к зданию станции, оставив нас снаружи. Мы сидим, сбившись в кучу, в последней надежде, что эти муки закончатся и бомбы упадут не на нас. Несмотря на грохот войны над головой, мы отключаемся.
Тишина.
Я ворочаюсь, приподнимаюсь и высовываюсь через борт вагона, глядя на людей, которые начинают возвращаться на платформу. Поблизости стоит дама с ребенком на руках.
– Не могли бы вы дать мне немного чистого снега с земли? – прошу я ее по-немецки. – Нам очень хочется пить, но тут снег грязный, он не годится.
Она смотрит на эсэсовцев с винтовками, и на ее лице отражается страх. Она опускает взгляд на ребенка и мотает головой. Я ее понимаю. Снегопад возобновляется, и через некоторое время я уже могу соскрести с борта вагона тоненький слой свежего чистого снега, пока он не успел почернеть. Мы растапливаем его во рту, пытаясь утолить жажду.
Поезд трогается. Ветер хлещет по нашим щекам жгучим морозным дыханьем. Иногда я смотрю на часы и тут же забываю, что показали стрелки, но я не хочу лишний раз поднимать манжету – не хочу допустить холодный воздух к незащищенной коже. Сколько времени поезд мчится сквозь ночь – мне неизвестно. Мы лишь заходим, куда скажут, и сидим там до команды выходить, а в остальное время свет сменяет тьму, и тьма сменяет свет.
– Raus! Raus!
Нам приказывают слезать с вагона. В ногах судороги от неподвижного сидения, суставы еле гнутся, но мы спрыгиваем в сугробы – почти полтора метра вниз.
Мы вновь очень долго шагаем сквозь темноту. Стоит мороз. Снегу по колено. Дорогу нам никто не протоптал. По отсутствию следов похоже, что здесь вообще никто не проходил, но тела, которыми усеяна местность, еще теплые. Все девушки или женщины. Куда нас ведут?
Выстрелы прорезают воздух, словно шлепки мухобоек в жаркий летний день, но мы не останавливаемся. Я смотрю на часы, но цифры утратили значение. Впереди видны огни. Мы шагаем сквозь снег в их направлении – к воротам лагеря под названием Равенсбрюк. На фоне светлеющего на заре неба на нас скалятся слова ARBEIT MACHT FREI. Сердце обрывается. Мы опять в лагере.
[65]
Здесь ничего нет – ни одеял, ни двухъярусных коек, лишь огромное количество девушек и женщин, все нары забиты. От усталости мы сворачиваемся калачиком на грязном холодном полу. Но я чувствую смертельный голод и выскальзываю наружу в поисках еды. Когда мы шли через лагерь, мне показалось, что я вижу кучку картошки. Пробираясь вдоль блоков, я прочесываю комплекс, пытаясь найти хотя бы тень съестного. Но никакой картошки нет, есть только груды тел в темноте.
[66]
* * *
– Raus! Raus!
Наутро мы получаем водянистый чай и по корке хлеба. Не могу вспомнить, когда ела в последний раз, но потом припоминаю угощение польской женщины.
На жизнь или на смерть?
Нойштадт-Глеве
В Равенсбрюке мы уже несколько дней. Или недель? Мы случайно обнаруживаем там Эрну и Фелу, но это не воссоединение. Мы благодарим судьбу, что наши подруги живы, и задумываемся, кто сколько еще протянет. Нас здесь так много, а еды так мало, что эсэсовцы принимают решение перевезти некоторых в другое место. Большой палец указывает на Данку, Дину и меня. Я озираюсь в поисках остальных, но не нахожу в нашей группе ни Эрну с Фелой, ни Янку, ни Маню, ни Ленци. Где они, мне неведомо. Вот у нас есть друзья, а вот мы их теряем – это происходит мгновенно.
Нас с Данкой и Диной погружают в открытый грузовик, и мы сидим там, вцепившись друг в дружку. Вдруг нас везут на газ? Грузовики выезжают из ворот Равенсбрюка и поворачивают на запад, вглубь Германии. Мы прижимаемся к борту кузова и бьемся о соседок от тряски. Вся дорога в выбоинах и ухабах. Мы стараемся не глядеть на едущих с нами девушек. Мы слишком измождены, и нам наплевать, куда нас везут и зачем; мы хотим лишь есть и спать.
Нас привозят в Нойштадт-Глеве, пересчитывают и выдают по куску хлеба.
[67] Здесь мы, по крайней мере, не спим на полу. Утром мы становимся на поверку и быстро успеваем заметить: тут нет крематориев. Зато есть гора трупов метра два высотой. Вместо запаха горелой плоти здесь стоит запах разложения.
На работу мы строем идем через центр города. Горожане выходят из своих лавочек и домов, чтобы плюнуть в нас. В их взглядах пугающая ненависть. Для них мы не люди, мы хуже собак. За городом нас заставляют рыть окопы, которые должны остановить войска союзников. Казалось бы, мы вправе надеяться на благодарность от местных, ведь мы работаем ради их защиты, но нет, вечером они снова в нас плюют. На ужин получаем по корке хлеба и по полкружки чая – вот и вся еда. Пайки сжимаются прямо на глазах. Немцы проигрывают войну.
Целый месяц нас вырывают из нашего сна без сновидений и строем ведут через город. И каждое утро, каждый вечер в нас по дороге плюют. Мы просыпаемся. Нас пересчитывают. Мы шагаем. Роем. Едим. Голодаем. Думаем, наступит ли этому когда-нибудь конец.
Четыре утра.
– Raus! Raus!
Мы стоим навытяжку на поверке, а потом нас распускают.
– Сегодня же не воскресенье?
– Да вроде нет.
Узники, которые трудятся на авиационном заводе, сегодня работают, как обычно, а остальным заняться нечем. Прошел слух, что мы вообще больше не будем работать.
– Союзники, наверное, близко, – шепотом обсуждаем мы. – Может, войне уже почти конец. – Мы надеемся, что это так, но после Марша Смерти мы зарекаемся уповать на эту мечту. Если захотят, они могут перевести нас в очередную тюрьму. Или погнать на Мадагаскар.
Целый день ничегонеделанья внутри ограды – так можно сойти с ума. Я замечаю, что груда тел за бараками выросла, и от других узниц узнаю, что многие из этих женщин были арестованы во время Варшавского восстания. Это еврейки и польки, их бросили здесь гнить вместе, не удосужившись похоронить хотя бы в канаве.
