* * *
В Тыличе радио было только у одной семьи. Днем в той семье открывали окно, и все собирались под ним, чтобы узнать международные новости и послушать странные и страстные речи Адольфа Гитлера, где он угрожал полякам, евреям и всем остальным неарийцам. Шел 1938 год, и папу с мамой встревожили вести о неожиданной аннексии Словакии: у них обоих братья жили по ту сторону границы, в Бардеёве
[11]. Меня, впрочем, куда больше волновало тайное предложение Анджея. Потом Германия и Россия заключили пакт, и вся Польша задрожала от страха. Нашу землю делили слишком много раз, так что мы очень серьезно отнеслись к угрозе со стороны Сталина и Гитлера, и Польша призвала свою молодежь в армию на защиту страны. В нашей деревне многие парни служили – Толек, Алекс, Анджей. Они были частью тех, кто нас защищал, и мы гордились ими.
1 сентября 1939 года Германия вторглась в Польшу, и нашей простодушной жизни настал конец. Анджей избежал плена. Он вместе с другими парнями тайком добрался до дома и присоединился к подполью. На нашей оккупированной родине Тылич из сонного приграничного городка превратился в стратегически важный объект. Повсюду были немецкие пограничники со служебными собаками и винтовками, и у нас тоже вступили в силу Нюрнбергские законы
[12]. Человека из синагоги по имени Йозеф назначили главой новой организации Юденрат, что означает «Еврейский совет», и приказали ему составить список всех молодых евреев Тылича. В первую же неделю нацистской оккупации нам велели носить, не снимая, нарукавные повязки с вышитой на них синей звездой Давида. Мы больше не могли покупать продукты у неевреев, нанимать неевреев на работу и пересекать словацкую границу (в Словакии торговлю с неевреями пока не запретили). Нам объявили, что любого, кто нарушит немецкий закон – будь он хоть еврей, хоть нет, – казнят как изменника и предателя. Мы с Данкой и другими молодыми евреями и еврейками должны были убирать армейские квартиры, чистить обувь, драить полы и выполнять другие поручения немцев.
Многие годы к нам на шаббат с утра приходила одна бедная полька – разжечь огонь и разогреть еду, которую мама приготовила накануне. По новым правилам ей запрещалось входить в наш дом или выполнять для нас любую работу. Она плакала, прощаясь, и мы – как и остальные евреи в Тыличе, – дабы не нарушить законы ортодоксальной веры, были вынуждены в шаббат есть холодную еду и сидеть в нетопленом доме. Папе и другим евреям-фермерам, которые не могли теперь нанять подручных, приходилось работать гораздо больше обычного, чтобы убрать урожай. Мы с Данкой тоже трудились от зари допоздна, разрываясь между повинностью у немцев и своей фермой.
К счастью, закон не запрещал обмен товаров на услуги, поэтому мы стали менять Зосино шитье на масло, сыр и муку. Некоторые из фермеров-гоев продолжали вести бизнес с папой, поскольку мы были соседями, а тыличская община всегда отличалась сплоченностью. Люди боялись немецких законов, но относились к ним без уважения и искали в них лазейки.
Многие из ушедших в армию местных ребят вернулись домой, однако Зосиного мужа среди них не оказалось. Мы не получали от Натана никаких вестей. Позже, уже в октябре, по почте пришла открытка с русской маркой. Зося протянула ее маме и стала ждать со сложенными у лица руками, словно читая молитву на шаббат.
Мама охрипшим голосом прочла вслух:
– «Дорогие мои! Там, где я сейчас, очень холодно. Люблю вас всех. Натан».
Мы молча разглядывали каждую щель в полу. Сестра прижала к себе детей и разрыдалась:
– Значит, он где-то в Сибири.
Жизнь катилась под откос: что ни день – то новая беда. Когда Гершель, младший сын Зоси, сильно расхворался и ему потребовалась операция, мы просто не знали, что делать. Новые законы запрещали евреям – даже детям – обращаться к врачу. Но поскольку Словакию Германия аннексировала, а не оккупировала, со словацкими евреями обращались все же не так сурово, как с польскими. В Словакии евреям дозволялось работать за деньги, их не заставляли носить звезду, и – самое главное для Гершеля – им разрешали лечиться у врача.
– Если получится перейти границу, то, наверное, мы легко найдем в Бардеёве дядю Якоба Шютцера. По крайней мере, там можно лечить Гершеля, – сказала Зося маме и папе. – Кто знает, куда занесло Натана и сможет ли он когда-нибудь вернуться? В Словакии я буду служить в лавке у дяди Якоба, пока не подыщу другую работу, а когда обустроюсь, то заберу к себе малышку Эстер.
– Я напишу брату, что ты приедешь, – согласилась мама, – и буду молиться, чтобы у тебя все получилось.
Слева направо Рена, Гершель, мама, Зося, Эстер, Данка
Добраться до дяди Якоба Зосе помогли фермеры, которые ездили в Словакию торговать на рынке. Она писала домой каждую неделю, передавая письма через наших друзей-гоев, которые по-прежнему свободно перемещались через границу. В одном из писем она сообщила, что Гершеля успешно прооперировали. Наши молитвы были услышаны.
Через несколько недель Зося написала, что ей предложили место экономки в Братиславе. Братислава – это другой конец Словакии, на границе с Австрией. Мама переживала: это ведь так далеко! Гертруда уже живет в Америке, а теперь и Зося уезжает? У мамы оставались только мы с Данкой.
Она обнимала нас и все повторяла:
– Но ведь Зосе так будет лучше, правда?
Мы ее успокаивали, как могли.
– Да не волнуйся, мамочка! Мы же с тобой. Мы тебя не бросим.
Мы с Данкой трудились в поте лица – бывало ложились только в полпятого, ведь нам пришлось вести еще и Зосино швейное дело. Я стала известной в нашем селе белошвейкой. Как-то в воскресенье, когда я сидела за машинкой, в окно постучали, и я увидела, что там, улыбаясь мне, стоит австрийский офицер.
– Я офицер Йокш, – представился он. – Можешь пошить мне две наволочки? – Я была потрясена. Он не командует, а спрашивает. Через неделю он пришел за ними, похвалил мое мастерство, заказал еще пару наволочек и заплатил несколько монет.
Я бросилась через весь дом показать деньги маме.
– Австрийский офицер заплатил мне за наволочки!
Мама изумленно уставилась на монеты.
– Ты чудо, Рена. При всех наших невзгодах к тебе добры даже те, кто обычно с нами жесток, как только тебе это удается? – Она обняла меня и спрятала монеты в чайник, где хранилось все ценное. Но главную нашу ценность – Талмуд – мы спрятать не догадались.
В начале ноября нам приказали отнести Талмуд, Тору и другие священные еврейские книги в храм. Отец понес наше самое ценное имущество немцам, а мы сидели на ступеньках фермы в ожидании и молитвах. И тут воздух наполнился запахом горящей бумаги и кожи. Мы не смели покинуть дом и пойти посмотреть, что там происходит. Наконец на склоне появилась одинокая фигура. Папа? Мы насилу его узнали. У него больше не было ни пейсов, ни бороды. Увидев его, мама расплакалась.
