– Ой, папочка, что же это? – причитала она.
– Немцы приказали сложить книги в кучу и выстроиться в ряд, – начал рассказывать папа. Он и остальные мужчины, ошеломленные, стояли перед грудой растопки и манускриптов.
Один из офицеров объявил:
– По нашим законам евреям не полагается носить эти нелепые букли и бороды. Каждый стоящий здесь или побреется, или будет расстрелян! – Размахивая ножницами, словно шпана выкидными ножиками, солдаты приказали мужчинам снять шляпы и принялись методично состригать пейсы и бороды.
Затем один из солдат запалил факел, и через пару мгновений злые искры стали превращать страницы книг в пепел.
– Вам запрещено молиться и посещать храм! – Последняя страница указа зачитывалась уже над бушующим пламенем. – Вам запрещено отмечать еврейскую субботу и жечь свечи по пятницам.
Папа вместе с другими мужчинами беспомощно смотрел, как огонь пожирает их веру.
* * *
Через несколько дней за окном моей швейной комнаты послышался знакомый голос офицера Ганса Йокша. Я вышла и отдала ему заказанные наволочки, опустив, как положено, взгляд в знак почтения и вежливо поклонившись стоящему рядом другому офицеру.
– Рена, пригласи нас к себе, – промолвил Йокш.
У меня в голове все перевернулось вверх дном. Кто я такая, чтобы отказывать офицеру? Однако, входя к нам в дом, он подвергал опасности наши жизни. Я не могла отделаться от подозрений, что все это неспроста – кто его знает, что ему от нас нужно на самом деле?
Я бросилась через дом предупредить маму и папу. Закрыв глаза руками, мать принялась молиться: «Милостивый Боже, Господи, защити нас!» Потом она взяла себя в руки и заняла свое место в гостиной, погрузившись в пугающее спокойствие.
Офицер Йокш и его приятель вели себя очень вежливо и как бы невзначай поинтересовались, есть ли у нас граммофон.
– Нет, – ответила я поспешно (даже слишком поспешно).
– Очень жаль.
Офицер Йокш обвел взглядом гостиную.
– Ты, Рена, наверняка неплохо танцуешь.
– Так себе, – я уставилась в пол.
– А если мой друг насвистит что-нибудь, станцуешь со мной?
Лица мамы и папы стали пепельного цвета.
Его приятель принялся насвистывать танго, и Йокш протянул мне руку. Я взяла ее, изо всех сил стараясь унять дрожь. Мы неуклюже зашаркали по комнате. Я жутко нервничала, танцуя на глазах у родителей и гадая, как он поступит, если я вдруг собьюсь в движениях, но старалась делать вид, будто мне весело.
Приятель свистел, насколько ему хватило дыхания и слюны, а когда замолк, офицер Йокш сказал:
– Ты прекрасный танцор, Рена.
У меня во рту пересохло, и я еле смогла выдавить из себя: Danke schön.
– Nein, nein, Fraulein. Это тебе спасибо. Для меня теперь этот день станет памятным, я никогда не забуду твою благосклонность.
Он пожелал нам доброго вечера – руки, разумеется, жать не стал, но все же хорошо заплатил за наволочки и удалился.
Мама тихо заплакала, заламывая руки. Папа сидел молча.
Боже мой, меня всю трясло! Как мне удалось не споткнуться? Как ноги не подкосились подо мной? Но тут я подумала, что, может, я и впрямь неплохой танцор.
* * *
Однажды в шаббат я стояла в национальном костюме (дирндль
[13]) у зеркала, заплетая свои длинные волосы в косу. Пусть мы не могли ходить в храм, но все равно старались вести себя так, словно жизнь идет своим чередом, ведь мы могли молиться Богу в своем сердце.
Несмотря на запреты, некоторые старейшины из синагоги решили собраться вместе, но не успели с их уст сойти первые слова молитвы, как к ним ворвались немецкие солдаты.
– Вы нарушаете установленный порядок и будете наказаны!
Офицер рявкал команды, толкая людей к стене.
– Сегодня вы получите урок! Он состоит в том, что всякий раз, как вы решите сойтись, кого-то из вас будут отводить к реке и расстреливать. Взять этого!
Двое солдат выволокли одного человека из дверей, и этот человек был моим отцом.
– Рена! Рена! – кричал глава Юденрата Йозеф, подбегая к нашему дому. Я бросилась к окну, не успев доплести косу: что там стряслось?
– Они схватили твоего отца и хотят его расстрелять! – проговорил Йозеф срывающимся голосом. – Беги к реке, помешай им, пока не поздно!
Он не успел выдохнуть следующее слово, как мои ноги уже неслись по ступенькам.
– Скорее, Рена! – летел вслед за мной его голос.
Я была босая, с распущенными волосами, не надела даже белую повязку с синей звездой Давида – а ведь ее надо носить не снимая. Так я и бежала к речке по грязной дороге через Карпатские холмы – волосы падали на лицо, липли к шее, а я ежесекундно молилась Всевышнему, чтобы Он спас отца. Я не чувствовала, как камни врезаются в ноги, не замечала кровавого следа, который оставляю за собой.
По утрам вдоль речки находили много тел: убийство еврея не считалось преступлением. Так что я знала, куда бежать.
Но что имел в виду Йозеф, отправляя меня спасать папу?
Мне тяжело в этом сознаваться, но, по правде говоря, в тот момент я могла думать только об одном – как я скажу маме: «Я стояла там и смотрела, как убивают папу, но ничего не могла поделать». Я представляла ее искаженное болью лицо и понимала, что не перенесу этого, поэтому на бегу пыталась придумать, как бы так сделать, чтобы не пришлось сообщать маме о смерти папы.
Я сразу увидела их на другом конце луга, как только выбежала из-за деревьев, окаймлявших тропу к реке. Папа стоял у ограды, а солдаты нацелили винтовки ему в сердце.
– Стойте! – заорала я, выскочив перед ними. – Это мой отец. Если вы его убьете, вам придется убить и меня. – Про себя я думала: «Они не убьют меня, ведь я молодая девушка». Какой наивной я была!
– Это что за чучело? Scheiss Jude! – они просто улюлюкали и насмехались надо мной.
Я не смела взглянуть на папу, зато посмотрела прямо в глаза его будущим убийцам.
– Я не отдам вам отца! – Голос мой прозвучал твердо.
– Только гляньте на эту девку! – заржали они мне в лицо. – Она думает, мы не шлепнем ее вместе с папашей, этим грязным евреем!
Я повернулась и показала на папину белую рубаху.
– Посмотрите, как белоснежен его воротник. Он не грязный! Как вы смеете говорить, что мой отец грязный? – Я не понимала смысла их речей. – Моя мать своими руками выстирала и выгладила эту рубашку. – Я указывала им на чистый воротник.
– Во дает эта ненормальная! – потешались они, взводя курки. – Хочешь помолиться перед смертью, kleines jude?
