Они и так уже стали для меня расплывчатыми, далекими образами. Это случилось в первые дни после волны. Я не могла обнаружить в памяти их лица: они дрожали и расплывались, словно в каком-то мареве. Даже в своем оцепенении я осознавала, что их черты рассыпаются на мелкие детали, да и те я не могла ухватить. Но когда они вдруг возвращались и возникали передо мной, меня обжигало ужасом.
«Надо быть осторожнее. Нельзя подпускать их так близко», — твердила я себе.
У меня не всегда получалось. Время от времени я ловила себя на том, что вожу пальцем по простыне, как будто очерчиваю место, где только что лежали мои дети, вспоминаю форму и размер знакомых ямок. Эти вмятины на постели казались такими реальными, еще теплыми. Мне хотелось, чтобы они остались тут навеки.
Но пора прекращать это. Я должна отказаться от памяти о них.
«Теперь они хотят, чтобы я не пила. Совсем обнаглели! Уж кто бы говорил, только не моя семейка, которая хлебает виски, как воду!» — во мне все кипело. Сколько себя помню, любая безалкогольная вечеринка, на которую приглашали моих родителей или дядюшек с тетушками, неизменно порождала семейный кризис. Они ныли и жаловались целыми неделями: мол, скукотища какая, что там вообще делать, надо встретиться и хорошенько выпить заранее. И вот эти самые люди пытались не давать мне пить?
В первые недели после волны каждый вечер меня кто-нибудь соблазнял бокалом вина: «Ну, выпей немножко. Не хочешь вина, давай плеснем бренди. Ты расслабишься, сможешь поспать». Но я всякий раз отказывалась. Боялась, что выпью — и спиртное размоет правду о случившемся. Надо быть начеку. Вдруг мне хоть на минуту покажется, что ничего не произошло, никто не погиб?
А потом вдруг каждый вечер оказывалось, что я пьяна. Я опустошала полбутылки водки, как бы ни горел от нее желудок, уже к шести часам. Потом вино, виски и все, что могло найтись в доме. Я отхлебывала прямо из бутылок, так как не было времени искать бокалы.
Теперь все запаниковали. Бутылки запирали в буфет (после того, как выпьют сами). Тетя прятала ключи. Из Лондона прилетела наша подруга Сара и опустошила с десяток бутылок «Бейлиса», вылив в раковину весь ликер. «Вот корова! Столько добра пропало», — думала я. Я приходила в ярость и пыталась пить лосьоны для бритья и духи. В них тоже содержался спирт, ведь правда? Вкус был омерзительный. Я швыряла флаконы об стену.
Каждый вечер я надеялась напиться до смерти — в буквальном смысле. К тому же выпивка несколько смягчала страх перед сном. Я хорошо знала, что наутро все равно придется проснуться и вся правда вновь навалится на меня. Иногда всю ночь напролет я сидела на балконе и жадно прикладывалась к бутылке — и лишь порхание ночных бабочек нарушало тишину вокруг. Беззвучно вопрошала кого-то: где они? Кого-то молила во тьме вернуть мне их. С рассветом начинали петь птицы, и я кидалась назад, в комнату, чтобы спастись от них. Но иногда я говорила птицам: «Давайте, верещите, кричите громче, выхрипите всю мою боль».
Если я всю ночь пила и не ложилась, можно было не бояться снов. Каждую ночь во сне я от кого-то или чего-то убегала. Иногда это была вода, иногда — бурлящая зловонная грязь, иногда нечто безликое и непонятное. В моих снах кто-то неизменно погибал. Затем я просыпалась — и начинался настоящий кошмар.
Алкоголем я запивала назначенные мне таблетки. Прописанное врачом снотворное мне выдавали жесткими дозами, но Коломбо есть Коломбо. Можно было заглянуть в ближайшую аптеку и купить все, что нужно, без всякого рецепта. Вечером я глотала таблетки одну за другой: сначала две, потом еще две, позже еще четыре, спустя какое-то время еще четыре и вдогонку опять две. Запивала джином, который наливала в кружку. Если оставались силы дотянуться до пачки, после всего я съедала еще одну таблетку. Наутро я не могла шевельнуться, а когда удавалось встать, тут же мешком валилась снова из-за головокружения. Меня трясло, давление падало. Приходила моя подруга Кешини, садилась на краешек кровати, сжимала мне руки и строгим голосом выговаривала, что я убиваю себя, злоупотребляя антидепрессантами, и что так дальше нельзя — у меня не выдержит сердце. Я тупо смотрела на нее. «Да, нахваталась умных слов из интернета», — думала я.
Мне нравилось смешивать алкоголь с таблетками. От этого начинались галлюцинации. Я смотрела, как из кондиционера вылезают жирные черные черви и сползают вниз по стене. Десятки, сотни червей. Сидя на балконе, я увидела, как на ветвях дерева раскачивается мужчина в белом костюме. Давясь от смеха, я указала на него друзьям. Они притворились, что им не страшно. И в одно мгновение я поняла, что так и надо. «Это хорошо. Мне надо сойти с ума», — пронеслось тогда в голове. Мой мир рухнул в одночасье. Мне и полагалось стать безумной.
Полупьяная и под кайфом, я лезла в интернет и искала там фотографии. Снимки той волны, разрушенных домов, мертвых тел, моргов, массовых захоронений. Чем страшнее, тем лучше. Я разглядывала их часами. Теперь мне хотелось соприкоснуться с реальностью, но без алкоголя бессмысленно было даже пытаться. На меня нашло эмоциональное отупение — не от запоя, а потому, что внутри все омертвело. Наверное, этот ступор и не давал мне по-настоящему сойти с ума. Я хотела из него выйти. Я хотела, чтобы ужасные кадры случившегося встряхнули меня, вывели бы из оцепенения и ввергли в пучину безумия.
Я по-прежнему искала в интернете способы самоубийства. Мне надо было знать, как сделать это наверняка, я не могла позволить себе неудачной попытки. Каждый раз, включая ноутбук, я думала: «Единственное, что не изменилось, — это пароль, только он остался от моей жизни». Я помнила и пароль Стива, о чем очень жалела. У него всегда был «бутон розы». Бутон розы — надо же.
Выпив и закусив таблетками, я время от времени впадала в панику из-за какой-нибудь ерунды, вдруг оказавшейся страшно важной. Скажем, библиотечные книги… «Что же мне делать? Мы не вернули в библиотеку детские книги!» — твердила я, расхаживая, а вернее пьяно шатаясь, по коридору. Мы брали их в библиотеке нашего лондонского университета Саут-Бэнк, а я никогда больше не вернусь в Лондон. Значит, не смогу и их вернуть. Иногда беспокойство такого рода меня даже радовало — это походило на нормальные, повседневные заботы.
Время от времени друзья, в надежде хоть немного обуздать мое пьянство, забирали меня и увозили из Коломбо. Это срабатывало, но не всегда. Однажды вечером, напившись водки и проглотив горсть таблеток, я потащила Лестера на пустынный пляж и заставила пройти в полной темноте несколько миль. Я знала, где черепахи откладывают яйца, и мне захотелось показать ему это место. Битый час мы бродили по пляжу. Спотыкаясь, я отчаянно ругала рельеф: почему тут так много песка — целые дюны! Мне не хотелось признавать, что мы, кажется, заблудились. Перед выходом Лестер видел меня с бутылкой и забеспокоился. Накануне вечером я выпила так много, что меня несколько раз рвало. Потом я отключилась, а Лестер до утра сидел возле кровати — боялся, что я захлебнусь рвотой во сне. Он думал, что теперь повторится то же самое, и всю дорогу ворчал: «Что мы тут делаем? Вокруг никого, и уже совсем темно». Наконец мы действительно наткнулись на зеленую черепаху — она откладывала яйца в огромную яму, которую сама вырыла в песке. Мы оказались не одни — за процессом наблюдала еще двое немецких туристов. Я тихонько подобралась к черепахе, поглядела в яму и вынула одно яйцо. Оно лежало у меня на ладони — мягкое и еще теплое. Мне хотелось думать, что оно волшебное. Я заставляла Лестера хоть глянуть на него. Но у Лестера лопнуло терпение. «Сегодня пятница! — рявкнул он. — Я мог бы быть в Лондоне и сидеть в пабе. Почему я торчу на каком-то пляже с какими-то немцами и любуюсь на задницу черепахи?»
