Я показала эти комнаты отцу и сестре Стива. Они молча смотрели на пол ванной, где был Стив, когда я заметила волну. Я провела их тем путем, по которому мы бежали, спасаясь от воды. Показала аллею, где мы запрыгнули в джип. Немного там постояли. Я взрыхлила ногой красную пыль.
В кроне большой акации — одного из немногих уцелевших деревьев — застряло множество предметов. Кондиционер, обрывок розовой противомоскитной сетки, номерной знак чьей-то машины. И среди обломков на земле я теперь различала скукоженный японский журнал, меню из гостиничного ресторана, разбитый бокал, черную туфельку на высоком каблуке. Красные детские трусики. Я быстро отвела глаза — не хотела увидеть что-нибудь из нашего.
В одиночестве я дошла до океана. Стоял июнь — месяц высоких приливов. Я долго глядела на воду. Все эти волны — они совсем близко. Я будто дразнила нашего убийцу: «Ну, иди сюда. Что же ты теперь не поднимаешься? Давай, выше, выше. Поглоти меня».
Когда я вернулась к свекру, он держал в руке какой-то листок бумаги и не сводил с него глаз. Протягивая его мне, он сказал, что стоял на ветру и мысленно разговаривал со Стивом и мальчиками, как вдруг под ногой у него что-то шевельнулось. Сначала он не обратил особого внимания — это был просто кусок бумаги, полузасыпанный песком. «Наверное, старая газета», — подумал свекор. Но ветер трепал листок так настойчиво, что Питер решил его выкопать. В руках у него оказалась ламинированная страница стандартного формата. «Может, что-то из бумаг Стива?» — спросил Питер.
Я посмотрела. Потом пригляделась. Сердце замерло. Так оно и было.
Это и правда бумага Стива — задняя обложка брошюры, которую он написал на пару с коллегой и опубликовал в Лондоне в 2003 году. Что-то про «случайное распределение и эффективность программ трудоустройства». В нижней части листа отчетливо виден номер ISSN. Вообще обложка прекрасно сохранилась, лишь немного надорвалась посередине. Значит, она пережила волну? И муссонные дожди? И тот беспощадный ветер? А теперь оказалась прямо под ногами у отца Стива? Зашелестела. Случайное распределение. Я вспомнила исследования, которые часто проводил Стив. А сейчас эти два абсурдных слова в нынешнем безумии… Может, эту брошюру Стив и читал в туалете, когда я его окликнула? Может, это одна из последних вещей, которой касались его руки? Я прижала страницу к груди и разрыдалась. Свекор обнял меня: «Поплачь, милая. Поплачь как следует».
После того как нашлась та страница, я больше не боялась наткнуться на наши вещи среди обломков. Наоборот, хотела найти еще что-нибудь. В следующие месяцы меня неудержимо, болезненно тянуло назад, в «Ялу». Я приезжала туда по многу раз, рылась в развалинах, разбирая их. Я копалась в руинах гостиницы, обдирая руки о покореженный ржавый металл. Жадно набрасывалась на каждый обломок пластмассы — вдруг это от наших игрушек? Что за тряпочка — не носок ли Малли? Больше всего мне хотелось найти Чокнутую Ворону — большую перчаточную куклу с торчащими черными перьями, которую мы подарили Малли на Рождество, накануне цунами. Как он обрадовался, когда разорвал яркую бумагу и увидел ее.
Я снова и снова шла по следам волны вглубь острова, продираясь, как в трансе, через вывороченный с корнем кустарник. Вода пожрала прибрежный лес; его останки теперь были засыпаны белым морским песком. Не думая об опасности, я забредала в заросли, где водились дикие звери: слоны, леопарды, медведи. Я врала наивным лондонским друзьям, которые иногда приезжали со мной.
— Ты уверена, что это безопасно?
— Да-да, конечно, пойдем дальше!
Мне нравилось, что здесь не осталось ничего из нормального бытия. В этих истерзанных, не похожих на себя местах не надо было замирать от привычных вещей из прошлой жизни. Шарахаться от магазина, где мы покупали свежий горячий хлеб, от голубой машинки, от баскетбольного мяча. Здесь меня окружал искореженный мир, словно он был отражением моей души. Здесь я чувствовала себя дома.
Я ездила в «Ялу» несколько месяцев подряд и видела, как понемногу оживают джунгли. Из-под битого кирпича и бетона проглядывали свежие зеленые ростки. Молодые лозы оплетали покосившиеся колонны, и развалины гостиницы вскоре стали походить на древние руины какого-нибудь храма, обители лесных монахов. Вокруг наших комнат зацвели желтые кассии. И везде, везде — на голой земле и в трещинах пола — пробивались крошечные бело-розовые цветы, которых так много на побережье. Местные жители называют их mini mal, или кладбищенские цветы. Возрождение природы приводило меня в тоскливую ярость: «Как она смеет заживлять эти раны?»
Именно здесь начали проявляться первые признаки спокойствия — какое-то новое для меня ощущение. В Коломбо у меня все время болело в груди; здесь боль отпускала. Я лежала на теплом полу нашего номера, глядя, как над морем медленно восходит луна, и могла дышать. На краю пола была маленькая дырочка для щеколды, забитая песком. Увидев, что на нас идет волна, я попросила Вика запереть заднюю дверь. В эту дырочку он и опустил затвор. Теперь я вычистила из нее песок и подолгу лежала рядом, обводя края пальцем.
Мы любили это тихое, уединенное место. Теперь его красота понемногу просачивалась мне в душу, звала меня, пробуждала от забытья. Наконец я нашла в себе силы вспоминать. Я бродила вдоль берега по следам одинокого павлина и позволяла себе мысленно видеть картинки прошлого. Вот на этом пляже Вик и Малли ловили крабов-отшельников. Они сажали добычу в большой синий таз, где уже были насыпаны песчаные горы и прорыты тоннели, а под конец дня выпускали крабов назад в море. Теперь я отчетливо слышала их голоса, и невинная детская чистота как будто светилась в лучах закатного солнца: «Ма, я хорошо себя вел? Санта принесет мне подарки?»
Мне вспомнились последние часы перед волной. Вик запрыгнул ко мне в кровать.
— Ну-ка, обними меня, — сказала я.
— Сильно-сильно? — спросил он, зарываясь носом мне в плечо.
Совсем скоро мы должны были выехать из гостиницы. Моя мать, наверное, уже упаковала свой дорожный несессер. Вспомнился последний вечер и усеянное звездами небо. «Пап, смотри! У неба ветрянка». Мы сидели на песке. Был тихий, безмятежный вечер. На ветке баугинии заливался козодой — как будто мраморный шарик, подпрыгивая, катился по каменному полу. Какой-то паршивый козодой! А мне было нужно пророчество о том, что грядет, — о конце света. Моего света.
Чокнутую Ворону я так и не нашла — прекратила поиски в тот день, когда раскопала рубашку, которая была на Викраме в наш последний, рождественский вечер. Это была рубашка из хлопка цвета мяты. Я помню, как он капризничал и не хотел ее надевать — не нравились длинные рукава. Стив завернул ему рукава и сказал: «Вот так очень стильно». Когда я нашла рубашку, она торчала из-под колючего куста, наполовину занесенная песком. Я вытащила ее, не сразу поняв, что это за драная линялая тряпка. Отряхнула песок. Те части ткани, что не выбелило соленой водой и лучами солнца, до сих пор были мятно-зелеными. Один рукав так и остался завернутым.
Поездки в «Ялу» резко сократились, когда в мою жизнь вошел неожиданный противник — голландское семейство. К декабрю, к первой годовщине цунами, у меня появились новые интересы. В наш дом в Коломбо въехали чужие люди. Голландцы. Когда Раджив объявил мне, что сдал родительский дом, сначала я пришла в ярость. Потом мной овладело отчаяние. Я кричала, пытаясь объяснить: «Этот дом связывает меня с детьми. Он подтверждает, что они были — действительно были. И время от времени мне необходимо свертываться там калачиком». Но мои слова не доходили до брата. «Для чего тебе нужно то тоскливое место? — возражал он. — Зачем ты все время отползаешь туда, где теперь так пусто без всех наших… Пойми, ведь я не живу на Шри-Ланке, а ты не в том состоянии, чтобы поддерживать дом и вести хозяйство. У нас, у меня единственный выход — сдать дом в аренду».
