Теперь я обхожу одну за другой все комнаты, сажусь на пол. Всё так, как в день нашего отъезда. Даже невыброшенный мусор сохранился. Вот они — обломки нашей жизни, и все в прекрасном состоянии. Все сразу. Я совершенно сбита с толку: отдельные кусочки не собираются в цельную картину. Они мертвы, мой мир рухнул, но здесь все по-старому. Видимо, они просто куда-то вышли десять минут назад. Дом не нуждается в том, чтобы его возрождали, ритм его существования никак не изменился.
В последние четыре года наша прошлая, лондонская жизнь представлялась мне чем-то зыбким, почти призрачным. Но теперь она возвращается ко мне, как будто стены дома вдыхают ее в меня.
За прошедшие годы я лишь несколько раз видела наши вещи. В первые месяцы лондонские друзья привозили мне в Коломбо кое-что на память: фотографии в рамках, на которые у меня не было сил смотреть; футболку Стива, которую я до сих пор надеваю на ночь, хотя она протерлась до дыр; книжку про рыжего пса Клиффорда, которую я сразу убрала с глаз подальше. А здесь практически всё — и всего так много, что сразу не осмыслишь. Пока я понимаю лишь отдельные картинки, которые выхватывает взгляд.
Конечно, есть следы и нашего отсутствия: например, яблони разрослись на весь сад — мы, конечно, подрезали бы ветки. Когда я подходила к крыльцу, из кустов выскочила испуганная лисица и через дыру в заборе метнулась на соседскую лужайку, но и оттуда сверлила меня глазами — теперь я непрошеный гость на ее территории. На полке в гостиной — пожелтевшие газеты за декабрь 2004 года. В кабинете к стене приколоты распечатки четырех билетов на «Снеговика» — на 5 января 2005 года.
На полу в спальне громоздятся неразвернутые рождественские подарки. Я вдруг вспоминаю, что все это надарили Вику и Малли родственники Стива перед нашим отъездом на Шри-Ланку. «В Коломбо у вас будет полно подарков. А эти откроете, когда вернетесь. Так даже интереснее», — сказала я мальчикам. Нахожу рождественскую открытку в заклеенном красном конверте. Вик подписал ее моим родителям: «Дорогие дедушка и бабушка, мы прилетаем в Коломбо 8 декабря. Викрам и Малли». Видимо, я забыла отправить ее перед отъездом. А вот календарь на 2005 год — Малли собственноручно сделал его в школе. Он весь обклеен оранжевыми и золотыми кружочками, которые мой сын с удивительным прилежанием вырезал из цветной бумаги. Сердце рвется в клочья.
И все-таки, бесцельно бродя по комнатам, я чувствую, как в душу капля за каплей просачивается покой, притупляя боль — чуть-чуть, самую малость. Здесь почти можно представить, что все осталось по-прежнему. Мы живем в этом доме. В спальне детей все так же стоит игрушечная коляска, а в ней сидит любимый пупс Малли. На полке лежит его корона из фольги, а у камина стоят розовые балетные туфли. На полу валяются листы, на которых Вик записал результаты воображаемых крикетных матчей. Австралия — Намибия, Индия — Зимбабве. В этих выдуманных турнирах Шри-Ланка неизменно проигрывала — назло мне, конечно. За стеклом книжного шкафа красуется маленькая нашивка, которой наградили Вика перед самым нашим отъездом — за восьмисотметровый заплыв. Я обещала, что, когда вернемся, пришью этот лоскуток ему на плавки. На синем деревянном столе лежит стишок — мы вдвоем с Малли сочинили его про страшного зверя, которого сын назвал Гиддименони. Зверь живет в морской пучине; у него длинные лиловые уши, а на носу растет кактус. Само чудище нарисовано здесь же, под стишком. В этой комнате дети были в такой безопасности.
Возле кухонной двери по-прежнему стоят детские ботинки, все в засохшей грязи. Ко дну керамического горшка, в котором Стив любил готовить карри, присохла луковая шелуха. Косой луч вечернего солнца ложится на красный диван в гостиной, и в нем, как всегда, пляшут пылинки. На полу у камина стоит большой бронзовый сосуд, который я привезла из Камбоджи. Однажды Малли в него пописал. Я сую в него руку и достаю несколько черных шахматных фигурок. На столе в нашем кабинете лежит дохлая оса. Еще одна, живая, бессмысленно тычется в занавеску. Под окном прилипло вечное осиное гнездо — нас со Стивом несколько раз жалили. На прикроватном столике в нашей спальне осталась медицинская ложечка с засахарившимся сиропом от кашля. На кровати я нахожу несколько волосков — не моих, а, наверное, Стива или Вика. В ванной — две зубные щетки в форме динозавров и корзина с грязным бельем. Сверху лежит саронг Стива.
Я хочу вернуть их сюда. Я всего лишь хочу их вернуть. И они хотели бы сейчас быть здесь — они любили этот дом.
Да, это наш дом, я узнаю каждый уголок. И вдруг мне становится легко. Все вокруг так привычно, так правильно и естественно — сколько бы я ни твердила себе, что ничего правильного и естественного нет и быть не может, потому что они ушли навсегда. Перед возвращением в дом я думала, что все забыла и на меня обрушится лавина воспоминаний, с которыми надо будет как-то справляться. Но, оказывается, нет никаких неожиданностей. Я собираюсь с силами и подхожу к платяным шкафам наверху. Осмелюсь ли я даже взглянуть на их одежду? Что-нибудь меня сейчас обязательно резанет. Осторожно открываю дверцу за дверцей, ящик за ящиком. Но все здесь именно так, как должно быть, — как я помню. Нет ни единого носка, который я вытащила бы и подумала: откуда он взялся? Порывшись в шкафах, я натыкаюсь взглядом на белую школьную рубашку Вика. Она терпеливо висит на плечиках, выстиранная и выглаженная. Сын надевал ее на школьный рождественский концерт в последний день перед нашим отъездом. Немного поколебавшись, я снимаю рубашку с вешалки и просто держу в руках, позволяя себе ощутить мягкость ткани. Теперь можно. Уже не так страшно.
Как в той жизни я наслаждалась одиночеством. Дорожила любой возможностью побыть дома одной, когда выдавались свободные дни, — мальчики были в школе, а Стив на работе. Сначала я просто слонялась по комнатам, потом раскладывала выстиранное белье, заваривала себе чаю, иногда высматривала дятла, который долбил деревья у нас в саду. Сейчас наша жизнь окончена, а я, привалившись спиной к дивану, сижу на полу в гостиной, смотрю на кроны разросшихся яблонь, и потихоньку душу окутывает спокойствие. Машинально я принимаюсь за привычные дела.
Начинаю слегка наводить порядок. Раскладываю вещи так, как они, по моему неоспоримому мнению, должны лежать. Что крикетная бита Вика делает среди мягких игрушек? Я поднимаю ее и ставлю около коробки с мячами и колышками — на ее законное место. Перчаточные куклы Малли пусть сидят рядом с его маскарадными нарядами. Возле батареи лежит резиновый коврик — отношу его в душевую. А вот и выстиранное белье — надо его сложить. Несу корзину в комнату мальчиков. И замираю: «Что я делаю? Для кого навожу порядок в доме, в который никто не войдет? Ведь они никогда не вернутся. Не дури — это чистое сумасшествие».
Но остановиться я не могу. Иду на кухню и включаю холодильник. Без его урчания как-то не очень правильно. Зачем-то ставлю чайник на газ. Две деревянные тонкие подставки под горячее — мы со Стивом пользовались ими во время последнего ужина. Сейчас они стоят в сушилке около мойки. Кладу их на полку. Затем беру с кухонного стола маленькую выцветшую голубую плошку. Подходя сегодня к дому, мы с Анитой обнаружили ее на лужайке посреди двора. Я сразу ее узнала. Когда Вику было несколько месяцев, мы давали ему из этой плошки первый прикорм: ложку детской рисовой каши, разведенной водой. Наверное, с ней уже много лет играли в саду, так как на кухне она давно была не нужна. Увидев ее в траве, Анита очень удивилась. Накануне вечером плошки там точно не было — моя подруга уверяла, что обошла весь двор, после того как садовник скосил траву. Наверное, ночью ее откуда-то вытащили лисы.
