Пять
Я свернулась клубком в углу кровати. Едва могу поднять голову. Живот сводит, сердце колотится, правая рука до боли стиснула левую. Меня трясет, и от этого кажется, что кровать ходит ходуном. Мои были бы безутешны, если могли бы сейчас меня видеть.
Целыми днями я не выхожу из нью-йоркской квартиры, куда переехала несколько месяцев назад. Яркий зимний свет этого нового города невыносим. И я не могу с ним смириться. Нестерпимо слышать радостные крики детей, выбегающих из школы. Не переношу эти детские ямочки на мальчишечьих щеках. «Черт бы тебя подрал, Стив, где бы ты сейчас ни был! Ну почему от тебя никакого толку? Почему ты не можешь с этим разобраться? Просто забери меня, возьми и убей. С меня достаточно», — рыдаю я в подушку.
Мне так же плохо, как было в те первые месяцы, когда я пряталась у тети в Коломбо. Я поражена силой своего страха, ведь прошло уже четыре года. Откуда снова такая паника? Накатила она внезапно: в конце октября в нашем лондонском доме. Однажды ночью я с какой-то новой и пугающей ясностью ощутила, как меня вышвыривает из жизни.
В ту ночь дул сильный ветер. Я перебирала бумаги у Стива на столе. За спиной дребезжали стекла, и я чувствовала холодный сквозняк. В нашем кабинете было чище, чем обычно. Но монитор, чтобы он не бликовал при солнечном свете, стоял под углом — как всегда. Работая в этой комнате, я чаще всего включала Jazz FM. В ту ночь музыки не было — только свист ветра за окном.
Стол был завален обычным для Стива хламом: распечатки эконометрических моделей с коэффициентами, обведенными синей ручкой; сборник шахматных задач; крикетный альманах; визитка парикмахера. Я открыла верхний ящик и полистала чековую книжку. В наш последний день в Лондоне Стив выписал три чека: за услуги садовника, за доставку молока, за школьные обеды сыновей. Эти два слова — школьные обеды — меня и подкосили.
Отчего-то я ни разу не вспоминала и даже мысленно не произносила этих слов за четыре года. Как я могла забыть? Как могла настолько изолировать себя от прошлого? Теперь я словно наяву слышу наши ежедневные разговоры. Вик рассказывает, что им опять давали на обед сосиски. Малли пожимает плечами и отходит от меня, когда я начинаю выпытывать, ел ли он овощи. Я вижу, как Стив сидит на том стуле, на котором сижу я сейчас, и подписывает чек вот этой ручкой, до сих пор лежащей на столе, потом отрывает его и кладет в рюкзак Вика. Наверное, несколько дней подряд я натыкалась на этот счет за обеды и в конце концов отдала его мужу. Должно быть, те несколько дней я вертела его в руках, пока читала студенческие работы, постоянно отвлекаясь на кинорецензии в Guardian и на закаты, которые так красиво подсвечивали красные кирпичные трубы соседних домов.
Однако потрясло меня не только то, что я забыла такую банальную вещь, как школьные обеды. Глядя на корешок чековой книжки, я на несколько минут провалилась во временную дыру и оказалась в той, прежней жизни, которая у нас была, — жизни безопасной, надежно обустроенной, вполне себе предсказуемой, где неизменно одно следовало за другим. Будут новые счета, которые оплатит Стив; будут новые закаты, которые отвлекут меня от работы. И вот тогда, под вой ветра за окном лондонского дома, я всем существом осознала, что утратила жизненное убежище и в одночасье стала беззащитной. Вряд ли смутное понимание этого не доходило до меня раньше, но в тот миг обрушившаяся на меня истина была ошеломляющей. До сих пор она вгоняет меня в дрожь.
Мои и впрямь ужаснулись бы, узнав, в кого я превратилась. Сейчас я совсем не тот человек, каким я была, когда жила с ними. Вспоминаю тогдашнюю себя — ту женщину, которая уезжала с семьей из Лондона ровно четыре года назад, восьмого декабря, в тот самый день, когда Стив подписал чек на оплату школьных обедов. Мы вылетали из Хитроу, и нам нужен был четвертый терминал. Все шло прекрасно. Я держала под контролем каждую мелочь. Мы со Стивом радостно предвкушали три дня в маленькой гостинице на берегу океана — без детей, оставленных на попечение бабушек и дедушек. Нас ждал номер с огромными окнами, смотрящими на океан, и мерный шум прибоя будет сопровождать нас даже во сне. Потом мы все вместе — я, Стив, Вик, Малли и мои родители — поедем в заповедник. Там мимо нашего джипа, на радость мальчикам, пройдут слонихи, укрывая под своими животами новорожденных слонят. Мы со Стивом были признательны нашим детям, что они любят Шри-Ланку и не просятся куда-нибудь в Диснейленд.
В моей нынешней жизни не осталось ничего постоянного, что могло бы давать уверенность хоть в чем-то. Жалкая и дрожащая, я прячусь в этой кровати от всего мира и противна самой себе в своем отчаянии. Как я опустилась. Они были моей гордостью, а теперь, когда я потеряла их, меня переполняет стыд. «Должно быть, я обречена, помечена. Должно быть, что-то со мной не так и я просто не заслуживаю их», — подобные мысли не отпускали меня буквально с первого месяца после цунами. Как иначе объяснить, что мы оказались именно там, куда пришла волна? Что я не учла? Когда утратила контроль над всем? Почему вообще моя жизнь превратилась в кошмарный сюжет с первых полос таблоидов? Как я умудрилась стать статистической аномалией? Может быть, в прошлой жизни я была серийным убийцей? Наверное, теперь я расплачиваюсь за прошлые грехи. Со временем я перестала верить в этот бред, но стыд накрепко въелся в душу.
Скоро Рождество, но рядом со мной не будет сыновей, охваченных лихорадочным восторгом. Мои мальчики не сядут за кухонный стол и не напишут поздравительных открыток родным и друзьям, не будут придумывать ненасытных просьб к Санте. Мне теперь недоступно все то, что было для нас нормой, что до сих пор является нормой для миллионов людей. Я корю себя за собственную несостоятельность. Совершенно отдельно от моего горя, от моих душевных мук во мне тайно гнездится чувство униженности, оттого что их нет рядом.
Поэтому я виновато отвожу взгляд от рождественских украшений в витринах на Бликер-стрит — ведь со мной нет Малли, который уставился бы на них как зачарованный. Перед нашим последним Рождеством я брала его на руки, чтобы он смог хорошенько рассмотреть сверкающие блестками фигуры из «Щелкунчика» на Пикадилли, возле входа в Fortnum & Mason. Теперь мои руки пусты. Какая же я незадачливая мать! Перехожу на другую сторону улицы, чтобы не чуять запаха хвои — на тротуаре у моего дома продают елки. А в памяти поневоле всплывает наш лондонский продавец елок с Фрайер-Барнет-роуд — тот самый, что надевает на работу красный колпак Санты. Товар у него всегда идет нарасхват. Однажды вместе с елкой он продал мне красную металлическую подставку. «Очень прочная. Прослужит целую вечность», — напутствовал он. Недавно я наткнулась на нее в нашем сарайчике. Продавец меня надул. Подставка была вся перекошена.
Наверное, глупо и мелочно — стыдиться, что у других есть, а у тебя нет. Но это так, и никуда мне не деться. Это чувство ущербности отравило мне последнюю поездку в Лондон, домой. Я открывала шкафы и перебирала одежду мальчиков. «Они давно уже из нее выросли бы», — думала я и ощущала себя неполноценной. На той неделе, когда я была в доме, школьников раньше отпускали домой, и в каждом дворе слышался радостный детский гомон и скрип качелей, а у меня было тихо и пусто. Теперь я ючусь на обочине жизни, которая когда-то принадлежала нам.
