Нередко друзья и родные замечали, как серьезно наши мальчики относятся к своим интересам — пожалуй, даже не по возрасту. Порой я хотела, чтобы Малли переключился с театра на что-то другое, но его почти невозможно было отвлечь от «актеров» и «реквизита» и научить хотя бы грамоте. Любой предмет в нашем доме: вышитое покрывало, резная деревянная рамка, привезенная из Непала, медная кобра — все становилось декорацией для представлений, которые он придумывал и самозабвенно разыгрывал каждый день. Он жил в воображаемом мире и придумывал свои бесконечные истории. С помощью перчаточных кукол и костюмов — их у него были целые коллекции — Малли вдыхал жизнь в очередную историю. Выдумки его бывали очень любопытными. Однажды я нашла у себя в кабинете типичный детский рисунок: нагромождение синих и коричневых пятен.
— Очень хорошо, Мал. А что это? — рассеянно спросила я.
— Как что? Человек, который потерял руки в луже, — не задумываясь ответил сын.
Мы со Стивом поощряли в нем это творческое начало и всегда защищали его, когда учителя жаловались, что своими выдумками он срывает уроки: например, как-то Мал объявил классу, что автомобили — они живые. Но однажды меня всерьез напугала та легкость, с которой он плел небылицы. Пятилетний Малли нарочно подставил подножку брату. Меня при этом не было, но о случившемся рассказала няня. У Вика на голове даже обнаружилась ранка.
— Все видел полицейский и позвонил мне, — сурово заявила я, решив тоже приврать в педагогических целях.
Сын мне поверил, но ничуть не смутился.
— А он тебе сказал, когда это было? А он хорошо разглядел тех мальчиков? Может, это были совсем другие мальчики? Наверное, это были белые мальчики?
«Интересно бы знать, кто у нас вырастет? Знаменитый адвокат или мошенник?» — позже спросила я Стива.
В нашем доме до сих пор звучит эхо возможностей — всего того, чем могли бы стать мои сыновья.
Повсюду валяются страницы с подсчетами, нацарапанными Виком. У него был очень живой, пытливый ум. Я сижу на нашей кровати и вспоминаю, как он приходил ко мне перед сном и долго не отставал, одержимый какой-нибудь математической задачкой. Он легко понимал любые объяснения, и нам со Стивом приходилось потрудиться, чтобы подсунуть ему что-то новое и интересное. Но страстью его была природа. Вик буквально вдыхал информацию о животных, которые поражали его воображение. Он мог часами стоять перед скелетом брахиозавра в Музее естественной истории. Это место стало нам вторым домом, Вик нашел бы там любой экспонат с завязанными глазами. Вытянув шею и округлив плечи, он как будто сливался воедино с гигантским ящером. Точно так же он наблюдал за орлами: раскидывал руки, словно крылья, хищно щурил глаза.
В последние самые тихие полчаса перед сном мы с Виком часто валялись на этой кровати и болтали. С горящими глазами он рассказывал мне про актеров, которые приходили к ним в школу, про то, что их класс будет ставить «Бурю», и это замечательно, потому что Вику дали роль Просперо. Иногда я листала его крикетный альманах и, наткнувшись на фотографию Рахула Дравида, неизменно восхищалась: «Какой красавец!» — «Мам, кого ты любишь — этого Дравида или папу?» — с упреком спрашивал Вик, готовый кинуться на выручку Стиву, лучшему отцу на свете. Теперь я одна сижу на той же самой кровати, и наша веселая легкая дружба с сыном возвращается ко мне во всех подробностях. Я почти вижу, как он закатывает штанину и осторожно отколупывает подсохшую корку со ссадины на коленке. В этот раз я не спешу загнать себя обратно в реальность. Может быть, оно не так уж и страшно — иногда позволять себе забыться, перейти черту между прошлым и настоящим.
Может быть, и не страшно; но мне так остро их не хватает, что это сводит меня с ума. Теперь я позволяю себе почувствовать утрату и безмерно тосковать по ним, по крайней мере иногда. Я меньше сдерживаю свое горе. И вот я лежу под яблонями в нашем саду, на коврике, на котором до сих пор видны пятна от семейных пикников, и гляжу на две пустые кормушки для птиц. Когда-то Стив приладил их здесь, на ветках. Больше всего на свете я хочу услышать, как мои мальчики болтают субботним утром, насыпая в кормушки птичий корм.
Быть может, прорвавшаяся наружу тоска приносит мне некоторое облегчение. Когда я пыталась ее заглушить, особенно здесь, в этом доме, боль не делалась слабее. В мои первые приезды сюда, особенно по вечерам, их отсутствием словно бы веяло от стен и деревьев; пустота всякий раз била меня под дых. Теперь уже не так. Их отсутствие кажется не таким тяжелым, не таким свинцовым. На ночь я надеваю саронг Стива и вспоминаю, как пыталась хоть немного отодвинуться, когда муж во сне закидывал на меня руки и ноги. Как мне хочется ощутить его рядом! И воспоминание о нем согревает меня, помогает вынести пустоту в кровати.
Заново их узнавая, собирая воедино нити нашей жизни, я обретаю отчасти и себя. Ко мне возвращается ясность ума. В голове уже не крутится неотвязный вопрос: «Неужели и правда я была их матерью?» Возможно ли, чтобы такая огромная часть жизни вдруг оказалась не моей?
Становится легче, когда я впускаю в душу их свет.
Стена в гостиной до сих пор пестрит красными черточками — это мы измеряли рост сыновей. При виде неровных отметин я моментально возвращаюсь к себе тогдашней. Никаких сомнений не осталось. Это я улаживала бурные споры о том, кто вырос больше. Это я ругала Малли за то, что приподнимается на цыпочки, стараясь быть повыше, и елозит пятками по слегка облупленному плинтусу. Это я объясняла Вику, что глупо выпивать пол-литра молока перед самым замером: «Ты же не вырастешь сразу, прямо сейчас, правда?» Не раздумывая, я целую красные следы шариковой ручки, как поцеловала бы их макушки. Потом оседаю на пол и приваливаюсь спиной к стене.
Странно, но именно здесь, в лондонском доме, я обнаруживаю, что иногда они отпускают меня, оставляют в покое. В зеленых сумерках нашего сада я замечаю, как по ободку моего бокала с вином бежит крохотный паучок, и вдруг вспоминаю: мы переехали в этот дом таким же зеленым летом.
Был один из редких для Лондона жарких июньских дней — точь-в-точь как сегодня. Я всегда мечтала жить в одном из этих чудесных эдвардианских домов — их красные кирпичные фасады так нарядно смотрятся в ясную погоду. И вот мы нашли идеальный вариант: светлый, уютный, крепенький домик, которому нипочем наша вечная суматоха. На первое время можно смириться с недостатками, например с кричащим горчично-зеленым ковром в холле, словно взятым из какого-то паба середины семидесятых. Конечно, скоро мы сдерем его и восстановим оригинальную плитку, но это может подождать.
Как наяву, вижу наш первый вечер в доме. После ухода грузчиков Стив растянулся на лужайке, закинув руки за голову, и блаженно подставил лицо закатному солнцу. Вик и Малли, которым тогда было четыре с половиной и почти два, принялись играть в прятки среди коробок и сумок. Они слегка растерялись, потому что уехали от приятелей, живших в соседнем дворе. А Мейли, наша няня, настаивала, что надо непременно приготовить кирибати
[24] и вскипятить молоко в новом глиняном горшке — на удачу. Чтобы удачи было побольше, Стив решил включить сборник духовной музыки, который моя мать прислала из Коломбо. Он поставил его на повтор, и в конце концов я убрала звук, чтобы грузчики не отвлекались на песнопения буддийских монахов.
