Костоглот невольно улыбнулся, узнав в интонации знакомый егоровский говорок. Кажется, ему было приятно, что хотя бы один человек во всей этой истории если и не сохранил по простодушию его тайну, но по крайней мере остался верен хозяину.
Ардов исполнил сложный удар сверху по прижатому к короткому борту битку, чем заслужил аплодисменты.
– Шар – три борта – шар, – объявил маркер и добавил мелом очко.
Илья Алексеевич вел в счете со значительным отрывом.
– Узнав, что вы не только повторно отвергли сделку, но даже избили посланника, ваш враг пришел в ярость, – продолжил Ардов излагать скрытую хронологию событий последних дней. – Он решил реализовать угрозы и сделать все, чтобы разрушить вашу жизнь и упечь на каторгу. Поэтому утром в своем кабинете был убит коллежский асессор Остроцкий, а под столом у него оказалась серебряная табакерка. Ваш враг предпочитает уничтожать жертву, даже если не удается реализовать первоначальный план по извлечению прибыли – чтобы не колебать славу не только самой изобретательной, ни и самой беспощадной фигуры преступного мира, не оставляющей без наказания отказы и возражения. Но вместе с тем, будучи верен тактике всегда оставлять возможности для маневра, он и на этот раз постарался обставить смерть чиновника с таким расчетом, чтобы в расследовании оставалась возможность потянуть за любую ниточку и представить дело на нужный лад: хочешь – как умышленное убийство с подозрением на вас, а хочешь – как добровольный уход поиздержавшегося чиновника из жизни.
– А как тогда табакерка? – не удержался от вопроса Костоглот, очевидно желая понять, каким образом он мог бы доказать свою непричастность к убийству, если дело было бы решено представить как самоубийство.
– Да вы же сами давеча сказали! – удивился сыщик. – Подарили другу! И кто там будет разбираться, что еще накануне убийства табакерка стояла у вас на столе и до смерти Остроцкого вы с ним не имели возможности видеться. Об этом знал только я, но в случае вашего согласия пойти на сделку преступник планировал мое устранение.
Касьян Демьянович властным ударом отправил биток к дальнему борту, оттуда шар поочередно коснулся длинных стенок, столкнулся с красным и, поменяв траекторию, отправился через весь стол в направлении желтого. Публика замерла в ожидании. Желтый шар словно магнитом притягивал к себе потерявшего всякую энергию биток – он катился, казалось, вопреки физическим законам. И все-таки коснулся цели.
Зрители взорвались аплодисментами.
Благодаря высокому классу игры интерес к поединку не ослабевал. Имел значение и артистизм соперников: «француз» исполнял удары элегантно, зачастую выбирая парадоксальные, совершенно непредсказуемые комбинации, а вот его соперник, хотя и предпочитал простые и ясные ходы, бил с какой-то особой строгостью, силой и прямотой, что тоже не могло не вызывать восторга у зрителей.
– Узнав об убийстве Остроцкого, вы наконец-то поняли, сколь серьезный противник вышел на битву с вами. Стало ясно, что шантаж будет продолжен и следующий удар нанесут по самому слабому звену – вашей дочери.
Касьян Демьянович резко развернулся к Ардову, потом окинул быстрым взглядом публику, словно хотел удостовериться, что сказанное слово никто не услышал.
– Да-да, я не оговорился, – подтвердил сыщик. – Варвара Найденова ваша дочь, вы сами прекрасно об этом знаете, но предпочитаете скрывать ото всех, даже от нее.
Илья Алексеевич сделал удар, который не принес ему желаемого очка.
– Должен сказать вам, что выглядит это довольно нелепо. Вместо прямых и искренних отношений вы предложили ей двусмысленную роль содержанки, не требуя при этом телесной близости. Задумывались ли вы хоть однажды, какие страдания доставляет ей непонимание ваших отношений? – воскликнул Ардов как будто с личной обидой, но тут же понизил тон под строгим взглядом соперника. – Неужели вы не осознаете порочность таких отношений?
– Рождены в пороке, – попытался оправдать себя Костоглот, очевидно имея в виду изначальную испорченность человеческой природы в силу первородного греха.
– Рождены в страстях! – не удержался Илья Алексеевич и перешел на горячий шепот, чтобы не сорваться на крик. – А грех – наш собственный выбор, следствие страсти.
Он хотел добавить что-то еще, но вовремя осознал, что выбрал не самое подходящее время для хамартиологического
[89] диспута.
– Бог весть почему вы до сих пор не признались, – переведя дух, сказал он уже спокойнее. – Вы единственный для нее родной человек. Впрочем, как и она для вас. Стыдно?.. Чего тут стыдиться? Ну да, незаконнорожденная, да, мать проститутка…
Ардов помолчал, словно думая о чем-то своем.
– Отец – это так важно, – вздохнул он. – Я бы отдал все на свете, чтобы иметь возможность видеть его живым…
Илья Алексеевич скривился, словно выпил горькой микстуры. Он подошел к висящему на стуле сюртуку и достал из кармана маленькую коробочку. Приложив ее к уху, он принялся вращать рычажок – полились хрустальные капельки мелодии.
Он вспомнил, как незадолго до смерти отец отчитал его за обедом. После той взбучки Илья решил отвечать родителю подчеркнуто холодно и отстраненно, а сам и вовсе не обращался ни с какими вопросами, желая показать, насколько глубокую обиду получил от родного человека. Поводом к выволочке послужили какие-то неосторожные мечтательные слова, указывающие, как можно было судить из неожиданной отцовской отповеди, на совершеннейшую неготовность молодого человека к вступлению во взрослую жизнь. Он распек сына за недостаточное трудолюбие, невнимательность и еще бог знает за что – за все то, за что обыкновенно укоряют своих отпрысков любящие родители, желая видеть в них только самые лучшие качества. Всего перечня недостатков, оглашенных отцом, Ардов даже не расслышал, потому что волна соленой обиды мгновенно накрыла его, как тогда, в море на итальянском курорте, когда пятилетний Илья едва не захлебнулся, плескаясь у самого берега. В тот раз отец спас его. А сейчас он уже сам выглядел разбушевавшейся стихией, уже сам пугал Илью необъяснимым гневом, который угрожал затащить в самую пучину. Обида не отпускала парня всю неделю, он был уверен, что отец ненавидит его, разлюбил, не находит ни единого в сыне достоинства. Вообще он сильно изменился с тех пор, как ввел в дом новую супругу на место умершей матери. Лизавета была едва ли не в два раза моложе отца, кротка и добра, но сейчас Илья едва ли не больше всего ненавидел ее, полагая, что именно эта глупая кукла завладела всем отцовским вниманием, всей его любовью, которые предназначались только ему одному.
Все эти черные чувства освободили душу Ильи Алексеевича в один миг, когда, возвратившись однажды с занятий, он обнаружил внизу у лестницы лежащими без движения тела отца, Лизаветы и лакея Нилыча. Рот Ардова вмиг наполнился кислой слюной, а в ушах появилось протяжное многоголосие комариного хора. Илья Алексеевич избегал восстанавливать в памяти тот страшный момент, но сейчас эта картина самовольно раскрылась перед глазами. Он увидел ковер, потемневший от натекшей крови, бежевое платье мачехи, избрызганное красными пятнами. Такие же пятна были на обоях, на кушетке, на зеркале… Илья Алексеевич вздрогнул. В зеркале отразилась тень человека, выскользнувшего из-за портьеры и устремившегося к открытой двери. Никогда раньше Илья Алексеевич не обращал внимание на это отражение за его спиной. Затаив дыхание, он приблизился к стеклу и присмотрелся. Преступник, который, видимо, не успел покинуть места преступления до возвращения Ильи Алексеевича, был уже у самой двери. Он обернулся напоследок, оглядывая исполненную кровавую картину, и этого мига Ардову хватило, чтобы разглядеть лицо убийцы. Это был Соломухин.
