— Нет, — уверенно отказался он.
— Дайте! — она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке.
Крепкие, большие, много работавшие пальцы Костоглотова закрылись так, что и пузырька в них видно не было.
Он улыбнулся:
— Так у вас не выйдет.
Она расслабила брови:
— В конце концов я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без вас.
— Хорошо, что предупредили, теперь запрячу.
— На верёвочке за окно? Что ж мне остаётся, пойти и заявить?
— Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы!
— Но вы мне не оставляете никакого средства!
— И значит нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас — ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите?
— Совершенно! Это тёмные суеверия и игра со смертью. Я верю только в научные схемы, испытанные на практике. Так меня учили. И так думают все онкологи. Дайте сюда флакон.
Она всё-таки пробовала разжать его верхний палец.
Он смотрел в её рассерженные светло-кофейные глаза, и не только не хотелось ему упорствовать или спорить с ней, а с удовольствием он отдал бы ей этот пузырёк, и всю даже тумбочку. Но поступиться убеждениями ему было трудно.
— Э-эх, святая наука! — вздохнул он. — Если б это было всё так безусловно, не опровергало само себя каждые десять лет. А во что должен верить я? В ваши уколы? Вот зачем мне новые уколы ещё назначили? Что это за уколы?
— Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти! — она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в её глазах. — Не думайте, что вы выздоровели!
— Ну, а точней? В чём их действие?
— А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймёте… Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!
Они смотрели друг на друга.
Он прекомично выглядел — уже одетый для прогулки в бабий халат и перепоясанный ремнём со звездой.
Но до чего ж она настаивала! Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещё вдесятеро этого аконитума. Беда в другом: вот милая женщина со светло-кофейными глазами. Такое светящееся лицо. С ней так приятно разговаривать. Но ведь никогда невозможно будет её поцеловать. И когда он вернётся в свою глушь, ему даже поверить будет нельзя, что он сидел рядом вплоть вот с такой светящейся женщиной, и она хотела его, Костоглотова, спасти во что бы то ни стало!
Но именно спасти его она и не может.
— Вам тоже я опасаюсь отдать, — пошутил он. — У вас кто-нибудь дома выпьет.
(Кто! Кто выпьет дома?!. Она жила одна. Но сказать это сейчас было неуместно, неприлично.)
— Хорошо, давайте вничью. Давайте просто выльем.
Он рассмеялся. Ему жаль стало, что он так мало может для неё сделать.
— Ладно. Иду во двор и выливаю.
А всё-таки губы она красила зря.
— Нет уж, теперь я вам не верю. Теперь я должна сама присутствовать.
— Но вот идея! Зачем выливать? Лучше я отдам хорошему человеку, которого вы всё равно не спасёте. А вдруг ему поможет?
— Кому это?
Костоглотов показал кивком на койку Вадима Зацырко и ещё снизил голос:
— Ведь меланобластома?
— Вот теперь я окончательно убедилась, что надо выливать. Вы тут кого-нибудь мне отравите обязательно! Да как у вас духу хватит дать тяжелобольному яд? А если он отравится? Вас не будет мучить совесть?
Она избегала как-нибудь его называть. За весь долгий разговор она не назвала его никак ни разу.
— Такой не отравится. Это стойкий парень.
— Нет-нет-нет! Пойдёмте выливать!
— Просто я в ужасно хорошем настроении сегодня. Пойдёмте, ладно.
И они пошли между коек и потом на лестницу.
— А вам не будет холодно?
— Нет, у меня кофточка поддета.
Вот, она сказала — „кофточка поддета“. Зачем она так сказала? Теперь хотелось посмотреть — какая кофточка, какого цвета. Но и этого он не увидит никогда.
Они вышли на крыльцо. День разгулялся, совсем был весенний, приезжему не поверить, что только седьмое февраля. Светило солнце. Высоковетвенные тополя и низкий кустарник изгородей — всё ещё было голо, но и редкие уже были клочки снега в тени. Между деревьями лежала бурая и серая прилегшая прошлогодняя трава. Аллеи, плиты, камни, асфальт были влажны, ещё не высохли. По скверу шло обычное оживлённое движение — навстречу, в обгон, вперекрест по диагоналям. Шли врачи, сёстры, санитарки, обслуга, амбулаторные больные и родственники клинических. В двух местах кто-то даже присел на скамьи. Там и здесь, в разных корпусах, уже были открыты первые окна.
Перед самым крыльцом тоже было странно выливать.
— Ну, вон туда пойдемте! — показал он на проход между раковым корпусом и ухогорлоносовым. Это было одно из его прогулочных мест.
Они пошли рядом плитчатой дорожкой. Врачебная шапочка Гангарт, сшитая по фасону пилотки, приходилась Костоглотову как раз по плечо.
Он покосился. Она шла вполне серьёзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно.
— Скажите, как вас в школе звали? — вдруг спросил он.
Она быстро взглянула на него.
— Какое это имеет значение?
— Да никакого, конечно, а просто интересно.
Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. Её газельи тонкие ноги он заметил ещё в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла.
— Вега, — сказала она.
(То есть, и это была неправда. Неполная правда. Её так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)
Они вышли из тени в проход между корпусами — и солнце ударило в них, и здесь тянул ветерок.
— Вега? В честь звезды? Но Вега — ослепительно белая.
Они остановились.
— А я — не ослепительная, — кивнула она. — Но я — ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всё.
В первый раз не она перед ним растерялась, а он перед ней.
— Я хотел сказать… — оправдывался он.
— Всё понятно. Выливайте! — приказала она.
И не давала себе улыбнуться.
Костоглотов расшатал плотно загнанную пробку, осторожно вытянул её, потом наклонился (это очень смешно было в его халате-юбке сверх сапог) и отвалил небольшой камешек из тех, что остались тут от прежнего мощения.
