— Но весёлость — не оттуда?
— Почему не оттуда? Я — весёлый, потому что привык к потерям. Мне дико, что тут на свиданиях все плачут. Чего они плачут? Их никто не ссылает, конфискации нет…
— Итак, вы у нас остаётесь ещё на месяц?
— Типун вам на язык… Но недельки на две очевидно. Получилось, что я как бы дал Людмиле Афанасьевне расписку всё терпеть…
Шприц был наполнен разогретой жидкостью, и Зоя ускакала.
Ей предстояла сегодня неловкость, и она не знала, как быть. Ведь надо было и Олегу делать новоназначенный укол. Он полагался в обычное всё терпящее место тела, но при тоне, который у них установился, укол стал невозможен: рассыпалась вся игра. Терять эту игру и этот тон Зоя так же не хотела, как и Олег. А ещё далеко им надо было прокатить колесо, чтоб укол стал снова возможен — уже как у людей близких.
И вернувшись к столу и готовя такой же укол Ахмаджану, Зоя спросила:
— Ну, а вы уколам исправно поддаётесь? Не брыкаетесь?
Так спросить — да ещё Костоглотова! Он только и ждал случая объясниться.
— Вы же знаете мои убеждения, Зоенька. Я всегда предпочитаю не делать, если можно. Но с кем как получается. С Тургуном замечательно: он всё ищет, как бы ему в шахматы подучиться. Договорились: мой выигрыш — нет укола, его выигрыш — укол. Но дело в том, что я и без ладьи с ним играю. А с Марией не поиграешь: она подходит со шприцем, лицо деревянное. Я пытаюсь шутить, она: „Больной Костоглотов! Обнажите место для укола!“ Она же слова лишнего, человеческого, никогда не скажет.
— Она ненавидит вас.
— Меня??
— Вообще — вас, мужчин.
— Ну, в основе это, может быть, и за дело. Теперь новая сестра — с ней я тоже не умею договориться. А вернётся Олимпиада — тем более, уж она ни йоточку не отступит.
— Вот и я так буду! — сказала Зоя, уравнивая два кубических сантиметра. Но голос её явно отпускал.
И пошла колоть Ахмаджана. А Олег опять остался около столика.
Была ещё и вторая, более важная причина, по которой Зоя не хотела, чтоб Олегу эти уколы делались. Она с воскресенья думала, сказать ли ему об их смысле.
Потому что если вдруг проступит серьёзным всё то, о чём они в шутку перебрасываются — а оно могло таким проступить. Если в этот раз всё не кончится печальным собиранием разбросанных по комнате предметов одежды — а состроится что-то долгопрочное, и Зоя действительно решится быть пчёлкой для него и решится поехать к нему в ссылку (а в конце концов он прав — разве знаешь, в какой глуши подстерегает тебя счастье?). Так вот в этом случае уколы, назначенные Олегу, касались уже не только его, но и её.
И она была — против.
— Ну! — сказала она весело, вернувшись с пустым шприцем. — Вы, наконец, расхрабрились? Идите и обнажите место укола, больной Костоглотов! Я сейчас приду!
Но он сидел и смотрел на неё совсем не глазами больного. Об уколах он и не думал, они уже договорились.
Он смотрел на её глаза, чуть выкаченные, просящиеся из глазниц.
— Пойдёмте куда-нибудь, Зоя, — не выговорил, а проурчал он низко.
Чем глуше становился его голос, тем звонче её.
— Куда-нибудь? — удивилась и засмеялась она. — В город?
— Во врачебную комнату.
Она приняла, приняла, приняла в себя его неотступный взгляд, и без игры сказала:
— Но нельзя же, Олег! Много работы.
Он как будто не понял:
— Пойдёмте!
— Правильно, — вспомнила она. — Мне нужно наполнить кислородную подушку для… — Она кивнула в сторону лестницы, может быть назвала и фамилию больного, он не слышал. — А у баллона кран туго отворачивается. Вы мне поможете. Пойдёмте.
И она, а следом он, спустились на один марш до площадки.
Тот жёлтенький, с обвостревшим носом несчастный, доедаемый раком лёгких, всегда ли такой маленький или съёженный теперь от болезни, такой плохой, что на обходах с ним уже не говорили, ни о чём его не расспрашивали — сидел в постели и часто вдыхал из подушки, со слышимым хрипом в груди. Он и раньше был плох, но сегодня гораздо хуже, заметно и для неопытного взгляда. Одну подушку он кончал, другая пустая лежала рядом.
Он был так уже плох, что и не видел совсем людей — проходящих, подходящих.
Они взяли от него пустую подушку и спускались дальше.
— Как вы его лечите?
— Никак. Случай иноперабельный. А рентген не помог.
— Грудной клетки вообще не вскрывают?
— В нашем городе ещё нет.
— Так он умрёт?
Она кивнула.
И хотя в руках была подушка — для него, чтоб он не задохнулся, они тут же забыли о нём. Потому что интересное что-то вот-вот должно было произойти.
Высокий баллон с кислородом стоял в отдельном запертом сейчас коридоре — в том коридоре около рентгеновских кабинетов, где когда-то Гангарт впервые уложила промокшего умирающего Костоглотова. (Этому „когда-то“ ещё не было трёх недель…)
И если не зажигать второй по коридору лампочки (а они и зажгли только первую), то угол за выступом стены, где стоял баллон, оказывался в полутьме.
Зоя была ростом ниже баллона, а Олег выше.
Она стала соединять вентиль подушки с вентилем баллона.
Он стоял сзади и дышал её волосами — выбросными из-под шапочки.
— Вот этот кран очень тугой, — пожаловалась она.
Он положил пальцы на кран и сразу открыл его. Кислород стал переходить с лёгким шумом.
И тогда, безо всякого предлога, рукой, освободившейся от крана, Олег взял Зою за запястье руки, свободной от подушки.
Она не вздрогнула, не удивилась. Она следила, как надувается подушка.
Тогда он поскользил рукой, оглаживая, охватывая, от запястья выше — к предлокотью, через локоть — к плечу.
Бесхитростная разведка, но необходимая и ему, и ей. Проверка слов, так ли были они все поняты.
Да, так.
Он ещё чёлку её трепанул двумя пальцами, она не возмутилась, не отпрянула — она следила за подушкой.
И тогда сильно охватив её по заплечьям, и всю наклонив к себе, он, наконец, добрался до её губ, столько ему смеявшихся и столько болтавших губ.
И губы Зои встретили его не раздвинутыми, не расслабленными — а напряжёнными, встречными, готовными.
Это всё выяснилось в один миг, потому что за минуту до того он ещё не помнил, он забыл, что губы бывают разные, поцелуи бывают разные, и один совсем не стоит другого.
Но начавшись клевком, это теперь тянулось, это был все один ухват, одно долгое слитие, которое никак нельзя было кончить, да незачем было кончать. Переминая и переминая губами, так можно было остаться навсегда.
