Незадолго до смерти, наедине с дочерью, Иван был на редкость взволнован, много горячился и был странно рассудителен:
– Ни одного письма, понимаешь, дочка, я – ни одного письма родному брату, и он ни одного – пока срок тянул. А потом прислал одно. Всего одно, вот оно, здесь – шесть лет ношу. – Отец спешно достал из кармана широкий бумажник – старое письмо было истерто на сгибах. – Ты послушай, нет, ты послушай, как твоего отца… прикладывают: «…удивляюсь, как только тебя носит мать-земля. Если бы я был верующим, то проклял бы тебя за мать перед лицом всевышнего, а так лишь говорю: у меня нет брата, нет!» Вот какой он – Вадим. Как он это лихо – нет брата… А вообще мужик он добрый и справедливый… А что было делать, когда гуманизм особый: всех живьем сгноят, и из детей кровь выжмут. Что я мог, дочка, что! Письма писать – что от писем! Посылки слать – я и вас-то тянул еле-еле. Рубля лишнего во веки не было – милостыню матери подать не мог. Таких-то и времен не было, чтобы человек хлеб выращивал и тут же дох от голода… можно было, можно – воровать, грабить. А вас куда девать! Батьке-то срок дадут, так и дети пропадут. А тут еще все партийные да комсомольцы. У всех песочек-то и посыпался. – Отец ссутулился, насторожился, и точно еж, вздымая иглы, пробежал по комнате взад и вперед. – А потом я наконец понял: Вадим заблуждался. Да, заблуждался! – он театрально вскинул вверх руку и на какое-то время так застыл, затем обессилено сник и заговорил торопливым полушепотом: – Он заблуждался, он пошел на связь с врагами… Как тебе объяснить?.. В связь с провокаторами. Они, гады, и выявляют людей, способных что-то сделать. В их руках все – и они не хотят это все терять… Вот они и придумали зоны-резервации. Туда – а там преступный мир уничтожит сам себя… В связь с картаворотыми входить нельзя. Это мерзавцы, которых просто так уже не одолеешь… И я понял тайну. – Отец заговорил вовсе шепотом. И взгляд его напрягся, будто невидимые ладони накрепко сдавили ему виски. – Надо, дочка, быть, ну, как все, чтобы не выделяться – и разрушать изнутри. Чтобы все – в кучу дерьма превратилось. Вот так только и можно…выжить. А то – герои! – оскалясь, воскликнул отец. – А враг-то не дремлет. Они и погладят, и накормят – да только жрать с отравой дадут!.. Оно понятно, как надо бы. Брату организовать подогрев, мать забрать к себе – вот и сплотились бы. Только как сплачиваться, когда все на развал работает. Мы нужны разъединенные… А Вадим, дочка, путевый мужик. Он и рубаху с себя отдаст; в случае чего, ну, ты его прямо найди – он поймет. Кошки-то меня скребут – вот здесь, в грудях, я может и умру раньше времени из-за этого… Эх, Трубадур, Трубадур… Вот ведь как нас по батькиному благословению— горим бездымным пламенем…
«Ну как мне их рассудить? Мне – их! Откуда мне это знать? И почему я должна знать? И почему это и мое дело? Они поссорились, а я что? Не я же с ними поссорилась. Мало ли что они не поделили…» – беспомощно пыталась ускользнуть Маша.
– Нет, Вадим, я ничего не скажу, – после долгой паузы наконец произнесла она. – Все просто: папе было очень, очень тяжело.
– Может быть – тяжело. А ты оказывается хитрая… и похоже взрослая, – подумал Баханов вслух и поднялся с диванчика: – Пойдем, прогуляемся – у нас душно и накурено.
– Уже ночь.
– Ночь? – он искренне удивился. – Действительно, ночь. Тогда ложись спать, а я схожу… открой форточку.
После мартовской оттепели нахлынули последние морозы, выпал хрусткий снег. Правда, ничем уже нельзя было вытравить из природы запаха весны – запаха яблок, черемухи, запаха леса и земли.
Всякий раз, когда Баханов оказывался в ночной час на улице, он непременно спрашивал себя, а за что полюбил этот город? И отвечал: вероятно, за его тишину, за невозмутимое равнодушие ко всему, что происходит в мире, за пределами этого самого города. Иногда казалось, что город с населением в сто пятьдесят тысяч находится одиноко на острове, вдали от политических бурь и событий. Даже то, что уже в десять вечера улицы бывали почти безлюдны, озадачивало и восторгало Баханова… Когда-то, там, он мечтал поселиться отшельником на берегу реки – бакенщиком, или в лесу – лесником, но то был бред страданий, ко всему же оказалось, что за одиночеством не обязательно ехать в лес. Чем больше город, тем безысходнее человек в одиночестве.
Пытаясь представить, что теперь делает Маша, Баханов ждал, когда свет в окне угаснет. Он умел ждать, умел утрачивать чувство времени, умел часами сидеть в приемных и не возмущаться, умел и бытовые сложности и трудности переживать молча, равнодушно, как будто в забытьи. И порой казалось, что его ничем уже нельзя возмутить.
Лишь однажды Фрида видела его в яром гневе – тогда из Верховного Суда РСФСР пришло извещение о реабилитации. Махнув под ноги документ, Баханов так и затоптал его, схватил со стола настольную лампу – об пол. Большой, взлохмаченный, задыхаясь от гнева, он потрясал над головой руками:
– Сволочи!.. За отсутствием состава преступления! А кто мне семерик вернет?! Кто за унижения нечеловеческие ответит?! А здоровье… а мать… а время! Трехмесячная зарплата – советская подачка, цена жизни! – Он ударил кулаком по радиоприемнику, оттолкнул подступившую жену, на кухне вместе с решеткой грохнул на пол тарелки. – Не виновен!.. Нет, я виновен, я защищаю свою виновность – ненавижу узурпаторов и изуверов, лживую и подлую советскую власть! Да будьте вы прокляты, вершители революций и войн, проповедники лжи и насилия!..
А потом он долго сидел неподвижно в комнате: курил и плакал, беспомощный и бесправный. А Фрида смотрела на него со стороны – надменно и бездушно смотрела – и не было в ней ни любви, ни сострадания, была лишь холодная, невоплощенная ненависть, которая, казалось, в сей час и должна воплотиться – и она ждала, грянет!
Свет в окне угас. Баханов побрел по улице.
«Боже мой, сколько было предательства, сколько зла и подлости, на меня поднимали нож… пинали, швыряли, травили собаками, даже плевали в лицо и наступали на лицо ногами, но теперь я как будто всем и все простил. И у негодяя не своя, мол, воля… А вот брату почему-то не простил. Он, может, и погиб преждевременно поэтому. И мать… если бы она дождалась, я простил бы ради нее… Так что – свою шкуру берег? А может боялся за детей, знает, каково без отца… неужели и я поступил бы тоже так? Как – так?» – Баханов не в первый раз возвращался к этим мыслям, и если сердцем он часто приходил к пониманию и по-своему к прощению, то сознание восставало против. Нет, – возражал рассудок.
Однако теперь-то ведь иное дело: Баханов не мог представить брата самодовольным или подлым.
Брата нет, брат безразличен к земному, для него земное – исчерпано… Судить легко, потому что он брат – и требования к нему двойные. Все грешки – как на ладони, да еще ведь и себя надо обелить, стало быть, и свои грешки переложить на брата… Чужая-то душа – потемки. А тут и душа своя, родная – опять же вся она на ладони. Суди да суди, вроде и самому легче – ты-то неподсуден, сам судишь, значит, прав, и все-то у брата не так, шиворот-навыворот, и каждая соринка в глазу, а кажется – и в своем глазу. Осуди – и не будет. Вот и судим своих в тристрого, надоедливо судим: жена мужа, муж жену, брат брата, родители детей, дети родителей, потому что все свои, потому что все на глазах – и грешки в ладонях.
