«Отправить – и все дела. Ну зачем, зачем все это!? Ведь случись что, меня же и обольют, навяжут нахалку – глазом не моргнешь. Раз уже прокатили, могут и еще. – Но тотчас и возражение – себе возражение: – Господи, да как они могли меня-то прокатить? Кто они, что они? Да они только не поддержали… морально или как там, отвернулись – и все. Ну и что? Что из того, что отвернулись? Или уж после этого и на жизни и на взаимоотношениях крест ставить? Да это же безумие… и матушку не они подтолкнули, уж скорее – я… Все правильно, остается добавить: условия, среда. Вот и расквитаемся с личной совестью… Нет, Вадим, на каждом лежит и личная ответственность за личную жизнь. А как же иначе-то? Не то ведь все и свалим на среду и на соседа… Похоже, что-то здесь есть такое, в чем пока не разобрался – ножки не дошли. Только чувствую, сердце подсказывает, что и я перед братом и Юршовыми виноват – и все мы друг перед другом виноваты…»
Он вошел в комнату – Маша стояла возле открытого шкафа с полотенцем в руках.
– Ты что на меня так смотришь? – строго спросил Баханов.
– Просто смотрю… Вот полотенце, – в тон ему ответила и Маша.
– А что хмуришься, коса на камень? – Кривая усмешка тронула его губы. – Ишь – Ба-ха-ниха.
– Нет, ты хотел сказать – Юршиха.
– Я хотел сказать то, что сказал, – жестко осадил он племянницу и взял из ее рук полотенце.
Болела голова.
Ужинали молча.
Старались даже не смотреть друг на друга.
В полдень следующего дня Баханов неожиданно пришел домой. Был он печален и чувствовал себя так, как если бы накануне был пьяным и теперь не помнил, что говорил, что делал, но чувствовал бы, что и наговорил, и сделал немало дурного.
– Ты в школу?
– Да.
Он сел, закурил, помолчал.
– Я в командировку – дня на два. Деньги в столе.
– Ладно. Я в школу. – Маша вышла, но возвратилась из прихожей: – Теплые носки в нижнем ящике… поддень шерстяную кофту.
Вот так: распорядилась коротко и ушла, точно было ей не шестнадцать, а двадцать шесть и она давно уже хозяйничала в этой комнате.
8
За городом зима еще держалась цепко, хотя уже и в полях снег истощился. Обледенелая большая дорога глянцево отливалась на солнце. Оседали и рушились проселки.
Как будто безвременье царствовало в природе – и это отражалось на людях.
В районном центре снег на улицах превратился в серое месиво. Но для Баханова времен года не существовало, не случайно в редакции говорили, что Баханов сам по себе, а погода – сама по себе. Идет бывало под дождем, по лужам: невозмутим – так должно быть. Человек подневолен. Приучили.
На узкой крутой лестнице, ведущей на второй этаж, пахло вареной картошкой, воняло туалетом и плесенью. По такому запаху и во сне можно определить – районный Дом колхозника.
В просторном коридоре-прихожей пол чист, оттерт или выскоблен. У порога, дымя папиросками, двое мужиков в ожидании переступали с ноги на ногу. Здесь же за столом восседала рабочая администрация: дежурная и горничная – ели вареную картошку с хлебом, сочно прикусывая солеными огурцами.
Поздоровались.
– Мне койку на две ночи, – сказал Баханов.
– Мало ли коек. Вон и люди ждут, местов нету, – продолжая жевать, ответила дежурная. – Нету, переполнены – что-то все к нам едут.
Не сказав ни слова, Баханов поставил на подоконник портфель, который называл баулом, и ушел купить сигарет. Когда же он возвратился, его баул лежал на раскладушке в коридоре.
– Вот, покуда здесь, – пояснила горничная. – Авось к ночи кто-нито и уберется.
Баханов поблагодарил женщин, отдал паспорт и деньги и ушел до ночи.
В командировках Баханов нередко как будто в безделье слонялся по учреждениям и организациям. Порой он приходил и уходил, не сказав ни здравствуй, ни прощай, чем и вводил в недоумение работников школ, магазинов, Домов культуры или районное чиновничество.
На этот раз он вдруг оказался в детской библиотеке – шел мимо. В читальной комнате девушка лет семнадцати, сдвинув газеты и журналы на край стола, с тщанием писала гуашью плакат для очередной выставки книг. Баханов мельком глянул в текст, сказал: «Ошибка», – ткнул пальцем в то место, где была пропущена буква, и повернулся к полкам с книгами. Девушка растерялась и, почему-то решив, что явилось инкогнито начальство, поспешила на абонемент. Через минуту, на ходу поправляя волосы и пряча очки, вошла заведующая.
– Вы что хотели бы? – казенно, по-советски, но и по-человечески приветливо спросила она.
«Э-э-э, как ее иссушило, точно одинокая», – подумал Баханов, всматриваясь в лицо заведующей.
– Вы что хотели бы, товарищ? Я заведующая детской районной библиотеки – Голубкина Зинаида Николаевна.
– Год рождения?
– Это… это не обязательно.
– Не сердитесь. Я без цели. То есть посмотреть, чем кормят… Зинаида Николаевна, а вон та книга – не та.
– Как это «та – не та»?
– Потому что толстая. – Баханов снял с полки книгу в обложке «Повести Белкина». Внутри оказался текст «Повесть о настоящем человеке». – Видите, что подложили?
– Действительно. Дети ремонтировали книги.
Баханов направился к выходу.
– Куда же Вы? – Голубкина окончательно растерялась.
– Да пока не решил. – Он усмехнулся и неожиданно спросил: – Вы до которого часа работаете?
– До шести.
– Уже без четверти… Вот я куда пойду – к Вам в гости. Что же Вы стоите? Собирайтесь.
– Я сейчас, – поспешно согласилась Голубкина, все еще пытаясь угадать, что же это за начальство – из отдела культуры или из областной библиотеки?..
Долго шли по неуютным улочкам на окраину городка, и Голубкина, как будто извиняясь, что нет уличного света и что дороги раскисли, все говорила и говорила о мелочных неудобствах здешнего быта. От ее напыщенной официальности не осталось и следа.
– У вас летом наверно хорошо здесь, тихо.
– Скучно. А природа хорошая – и река, и лес. Мы с Валюшкой привыкли – три года здесь живем.
Дочь Голубкиной Валя, крепкая девчушка лет пятнадцати-шестнадцати, сидела на высоком сундуке с книгой в руках. Баханов замечал, как она исподлобья украдкой косилась на него: и ядом в ее глазах растекалась не то затаенная ревность, не то презрение к взрослым, не то робость перед мужчиной, тоска, а может даже обида, что именно к ее матери, а не к ней пришел посторонний мужчина.
В комнатке было тепло и сухо, бедно и излишне прибрано и чисто.
«Камера на двоих», – подумал Баханов.
Мать и дочь смущались, и тогда он сказал:
