– Какая «изумительная книга»?! – возмутилась Маша. – Это брехня! И вообще: религия – дурман для народа, опиум.
– Марья, запомни: ты больше никогда не будешь так воинственно, невежественно и грубо говорить об этой книге, – не допуская и попытки возражения, строго проговорил Баханов. – Все не так уж и просто, как это тебе кажется, как это нам кажется.
– Да ладно… Не может же современный советский человек верить в Бога, в поповский обман… – Маша потупилась, однако упрямо наступала.
– А почему бы и нет? И неужели ты полагаешь, что Пушкин, Гоголь, Достоевский, Вернадский, Павлов, Филатов – я могу назвать десятки великих мыслителей – были глупее «современного советского человека»?
– Э, я тоже могу перечислить великих, которые не верили: Маркс, Энгельс, Ленин, Луначарский, Маяковский – великие, а не крестились. Как же так?
– Ты что-то все нерусских и нерусских, у них и душа-то к вере иначе лежит… да и верили они нередко… во что-то другое.
– Какие же нерусские?! А Ленин?
– И Ленин. – Баханов добродушно засмеялся. – Впрочем, мы отвлеклись, да и не главное это…
«А о чем же тогда и говорить? Нет, об этом и надо бы говорить, – про себя рассудил Баханов. – Да только не поймем мы друг друга, не найдем потерянную истину. Да и в чем она – истина? Знать бы это хоть самому. Два поводыря – и оба слепые».
– Дело в том, Маша, что и «простой советский человек» вправе быть верующим, Конституцией-то дозволено… А ты что, собственно, подхихикиваешь?
– Да так… не стоит.
– А мы без утаек – все стоит.
– Да так… беда мне с тобой. Век космоса, атомный век! Какая вера?! Люди на Луну летят – а тут боженька… А так-то я о Пушкине. Какой же он верующий! Да прочитай только поэму про Гаврилиаду – уж так верит, что ухохочешься…
Вот оно что – Баханова точно за губу крючком поддели. И здесь Пушкин заигран. И вновь – «Гаврилиада»… Вот так и Баханов открыл «Гаврилиаду» – прочел и онемел от недоумения. Поистине хлестко написано, но как мог Пушкин опуститься до подобной вульгарности!.. С тех пор прошло двадцать лет – вопрос преследует. И не окажись Баханов в заключении, он наверно написал бы работу по «Гаврилиаде», но что делать – не сладилось. С годами всего лишь скопились литературоведческие выписки по поэме, правда, утвердился на поэму и твердый взгляд. Бесспорным стал для Баханова вывод: авторство «Гаврилиады» Пушкину приписано, и это злая умышленная подтасовка.
…Не осталось ни одного автографа или черновика. Пушкин впадал в гнев, когда ему напоминали о «его авторстве». В конце концов Пушкин называл даже имя автора этой поэмы… Приписать авторство Пушкину – значило бы навесить на него ярлыки лгуна, клеветника, клятвопреступника и атеиста. Но ведь Пушкини погиб, чтобы не уронить свою честь и честь своей жены.
Кому-то надо было оболгать, приземлить, ошельмовать Пушкина – «Гаврилиада»! Это один из гвоздей, вколоченных в крышку гроба гения – из Пушкина надо было сделать атеиста и богохульника. Но не говорить же об этом Маше! Она и не доросла, хотя главное – не хотелось доказывать, дуться-пыжиться. Кому доказывать, кого опровергать?..
И Баханов ушел от ответа:
– А ты, Машенька, попытайся понять, что все достижения в космосе, все атомы и водороды – все служит злу и смерти, и все эти достижения вместе с публичными библиотеками – слабовато перед этой книгой, любые достижения блекнут перед мудростью этой книги. И я уверен, что простой смертный не смог бы сочинить столь бессмертную книгу.
До этого Баханов говорил невнятно, не было уверенности, но теперь он даже вдруг оживился, наконец-то он нащупал, нашел, понял, что должен сказать племяннице, а возможно, и себе – понятное и доступное.
– Ты только подумай: строго по этой книге не жило ни одно государство, но если бы люди жили строго по Завету, то на земле не было бы ни войн, ни вражды, не было бы ни пьянства, ни разврата, люди любили бы друг друга, и человечество избавилось бы от большинства своих пороков…
– А зачем и насаждать, если неисполнимое? – проворчала Маша, а у Баханова и руки опустились – не сам ли он и выдвигал нередко этот аргумент. А Маша наседала: – Скажи мне тогда, почему церковники сожгли Джордано Бруно? Или хотя бы почему половина попов – сами пьяницы, а?
– Ах, Маша-Машенька, если бы я знал все это. Да и что такое – Джордано?!
Баханов напряженно смежил глаза, как если бы в следующую минуту с ним должен был случиться припадок: стон гнева, стон бессилия закупоривал горло и простукивал ключицы. Ему хотелось бы сказать, что Джордано – один на столетия, а вот в советских лагерях трупы штабелями до весны лежали, а в Кандалакше мужик по имени Бруно был людоедом, лучше бы его сожгли… живьем… Боже мой, не говорить же ей об этом! Самому-то не хотелось верить – прошибало холодным потом. И что-то надо было говорить.
– Человек безрассуден, наука до отвращения слепа, порочна и даже безнравственна: именно наука и погубит жизнь на земле – радиация, распады, выжигание кислорода, заражение воды, алхимия в биологии – это и явится надгробием человечеству. А тогда наивные люди еще надеялись хотябы таким образом отсечь соблазны открытий… В целом же, мне кажется, не надо искать на стороне, искать надо в себе: ведь и средневековые инквизиторы, и церковнослужители девятнадцатого века – такие же смертные люди, как и мы с тобой, и у них общечеловеческие ошибки и грехи. А мы с тобой, Маша, говорим о религии во вселенском масштабе – на меньшее мы и не согласны, правда?
– По-твоему и выходит: религию вместе с попами надо бы оставить в покое. Молитесь, охмуряйтесь, человечки, поклоняйтесь лжи. Так, что ли?
– Пожалуй. А что, наверно, и так: запрещать и осквернять то, что само по себе не несет зла – безумие или оголтелое зло. И еще важно: чтобы отрицать что-то, надо что-то предложить взамен… Вот этой книге, следовательно, и учению скоро две тысячи лет. Наши предки на территории России еще и письменности не имели, а эта книга уже учила, и люди верили, духовно жили этим, потому-то любой запрет – погибельнее насилия. Насилие в какой-то момент объединяет, запрет же и осквернение – разъединяют, ведут к вымиранию…
Баханов как будто прислушался, напрягся, насторожился над мысльюо разъединении. Он сердцем почувствовал, что где-то вот здесь и завязалась точечка, от которой и следует вести отсчет… Насторожилась и племянница, даже брови нахмурила. А Баханову подумалось – тяжело ей понять:
– Ты только пойми меня правильно. Вот представь: живем мы – едим хлеб, мясо, овощи, фрукты. И вдруг всю нашу пищу запрещают, приказывают есть другую пищу (корми корову мясом!), какую люди и не употребляли от начала. Что будет с нами, с людьми? – Баханов запальчиво повысил голос: – Я спрашиваю тебя, что будет с нами? Отвечай.
Маша пожала плечами.
– Что будет – ничего не будет… Худеть начнем, болеть.
– Правильно! – восторженно подхватил Баханов и по-мальчишески хлопнул в ладоши. – Именно болеть! Пища! А почему ты думаешь, что после запрета духовной пищи человеческий дух остался здоровым, прежним, и мы не болеем!? Ага, теперь ты попалась. – Баханов тихо засмеялся: – Ну надо же, себя убеждаю!.. Поэтому наше общество, неминуемо духовно больное общество, хотя и много сказано красивых слов, идей, много сделано ужасно великих открытий – все на лжи, на мякине. Аморальность, нравственное помешательство – ведь это тоже болезнь духа. Поголовная пьянка, наркомания и еще всякой чертовщины найдется – больное состояние, и так будет продолжаться, пока новая – великая! – идея не поразит нас, не захватит умы, пока люди зряче не поверят в эту идею. Но вот вопрос, что можно придумать сильнее идеи бессмертия души, если даже поверить, что это выдумка? – и после общей паузы Баханов твердо сказал: – Ничего подобного выдумать нельзя.
