Вы мне поможете, Булуш и Господь.
24 января 1942 г., четверг
Мне так хорошо! Мы поняли, что полностью понимаем друг друга. И я раскрыла твои глубины, дорогой Дневник! Ты сердишься? Я раскрыла их близкому и очень любимому человеку! Я отдала все самое глубинное, самое ценное, самое честное – все заботы и мысли, вложенные в стихи. «Когда мы как водяные лилии», Зигунио. Такой, как ты есть, правда лишает меня слов, лучше лечь, закрыть глаза и мечтать. Только Ярошка портит мне образ своими замечаниями: «Он в этой шляпе выглядит как настоящий еврей». Пусть себе болтает, может быть, она права, я не в состоянии это видеть, а даже если
Сердцу не надо приказывать:
Сердце мудрее, чем кажется
Вообще, мне хотелось что-то написать, но я весь день не знала, что.
Сначала «он» предстал
На троне золотом,
И замок у него, и конь,
И даже крылья —
Точно у ангела.
С короной – настоящий принц —
Из юных снов:
Сражается с драконом,
Побеждает,
И у коня копыта
Сияют
Золотом.
Но золотое сияние
Становится серебряным.
И это снова – «он» –
Мечта девчонки:
Захватывает земли и сердца,
Красивый, не похожий
Ни на кого,
Преграды нипочем ему,
Мячи он забивает,
Забрасывает шайбы.
В эпоху героев книжных
Он – солдат,
А, может, летчик —
И снова сердце
Заходится.
Но что же дальше?
Вот он – как есть:
Такие губы нежные,
Глаза – глубокие,
О нем мечтаешь ты,
И не исчезнет,
Не испарится
Из памяти.
И снова «он» –
Мечта девчонки,
Преграды нипочем ему,
Забрасывает шайбы —
Талантливый,
Красивый,
Далекий –
Невыносимо.
И иногда совсем так же, как с этим стихом. Сначала он набирал скорость, расправил крылья и остановился, а я мучаюсь, мучаюсь, мучаюсь и не могу закончить. Но, может быть, я его закончу…
Он лежал – выжидал,
А потом – как прыгнет —
Стремительно, дико, резко,
Как расправит темные крылья,
Как набросает стихов на странице:
Строки – тугие лески.
Каждое чувство и мысль —
На белом листе
Неразборчивым
Мелким почерком —
Строчка
За строчкой.
Он рифмы ловит,
И старое перо его
Плачет чернилами.
Но вдруг
Страницу перевернул
И смотрит – хмуро и упрямо
На чистый лист:
И замер – будто бы козерог
На краю горы,
Будто стрела
В древесной твердой коре;
В глазах его – страх.
Он ждет, но никак не приходит
Концовка стихотворения.
Может быть, я его закончу в конце концов.
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
26 января 1942 г., понедельник
Сегодня был такой странный день. Моя бедная дорогая Норушка. Она прибежала сегодня утром и сказала, плача: «Мой дедушка умер». И убежала. У меня так сжалось сердце и так сильно заболело. Позже я забеспокоилась о ней, я думала, она попала под облаву на уборку снега. Я знаю, какая она чувствительная и что это для нее значит. А когда я стала волноваться, не замерзла ли где-нибудь бедняжка и что она делает, я почувствовала, насколько мне дорога моя маленькая подружка. Ее дневник – это история нашей дружбы. Его можно было бы озаглавить «Как крепла дружба». О, но надо сказать, что она заслуживает более высокого положения, более уважаемого. А сейчас мы настолько близки, что я чувствую ее боль как свою. Я бы хотела, чтобы она к нам пришла. Ее последнее письмо было таким теплым, написать его мог только действительно очень сердечный человек. Это так ужасно, Ирка потеряла бабушку, Норка – дедушку. О Господи, сохрани жизнь всем остальным и останови эту войну. Булуш не пишет. Тицу не пишет. О, вся наша семья тоже разорвана в клочья. Останется ли она живой? Соберется ли когда-нибудь вместе?
Я стала сомневаться в понятии «семейный дом» – у меня теперь может быть только свой собственный. О Господи, пусть он будет. Бабушка и дедушка для всех нас – это и защита и забота и всё. О хорошая, дорогая, святая Бимба! С ними как-то тепло и солнечно в эту леденящую погоду. Я переживаю моменты, которые редко случаются в жизни. Мне 17, и когда я смотрю в его глаза, я забываю обо всем печальном в мире. И я запишу их золотыми буквами в своем сердце. Потому что я в таком возрасте и в таком состоянии, когда слова, взгляды, ласки вызывают радость. Когда я счастлива просто видеть моего любимого. А теперь, возможно, стихи внесли эту ясность. Мама, напиши, как у тебя дела! Твое молчание – такая тягость. Говорю «спокойной ночи» молодым и счастливым, «спокойной ночи» печальным и обеспокоенным, «спокойной ночи» тебе, моя далекая мама, и тебе, мой печальный дорогой друг. Спокойной ночи… Вы мне поможете, Булуш и Господь.
Пусть эта ночь
Утешением станет —
Для тех, кто в печали;
Надеждой окутает
Тех, кто в любви
Весенний рассвет
Встречает.
Ладони прохладные
Нежно положит
На крыши —
От солнца горячие,
В закрытое сердце
Войдет и обнимет
И каждому в мире
Тихонько поможет.
И пусть не будет иначе.
29 января 1942 г., четверг
Ну… Она не написала, нет. Это так давит на меня. И по своему обыкновению я моментально начинаю воображать – и не хочу думать. Мне так грустно. З. тоже меня беспокоит. Он говорит, что мне хочется жить легко, что меня ничего особенно не волнует. Неужели даже он не замечает эту маску, которую я надеваю (с трудом), или, может быть, может быть, это правда, может быть, постоянно пытаясь «насмехаться над миром», я теперь это делаю неосознанно? Но я не могу сказать, что так отношусь к моей единственной мамочке, моей самой дорогой, и о наших делах – для меня это трудное, угнетающее переживание. Такова вся моя юность. Ты знаешь, я никогда не нуждалась ни в чем материально – но морально, иногда. И я не могла это показать и не хотела о чем-нибудь очень беспокоиться, так оно и осталось. А теперь, Булуш, напиши и приезжай. Вот мои самые горячие мечты.
