Карты, лишенные любых элементов фантазии и религиозной веры, а равно и каких-либо признаков опыта, задействованного в их производстве, стали абстрактными и строго функциональными системами для фактологического упорядочения явлений в пространстве. Наука картографического проектирования и технологии кадастровой съемки сделали карты математически строгими изображениями. С нарастающей точностью они очерчивали права собственности на землю, территориальные границы, сферы административного и социального контроля, маршруты коммуникаций и т. д. Они также позволили всему населению мира впервые в человеческой истории поместиться в единой пространственной рамке. Сетка, которую предоставляла система Птолемея в качестве средства для поглощения притока новой информации, к тому времени была скорректирована и расширена, так что длинная череда мыслителей от Монтескьё до Руссо могла приступить к рассуждению о материальных и рациональных принципах, способных упорядочить распределение на земной поверхности различных групп населения, образов жизни и политических систем. Именно в рамках столь тотализирующего видения земного шара могут признаваться и даже процветать географический детерминизм и определенная концепция «инаковости». Разнообразие народов могло получить оценку и быть проанализировано в рамках прочного знания о том, что их «место» в пространственном порядке было недвусмысленным образом известно. Точно так же мыслители Просвещения верили, что перевод с одного языка на другой всегда возможен без разрушения единства каждого из этих двух языков – тем самым тотализирующее ви́дение карты допускало конструирование устойчивых ощущений национальных, локальных и личных идентичностей посреди географических различий. Не были ли последние в конечном счете полностью сопоставимы с разделением труда, коммерции и другими формами обмена? Нельзя ли было выразить их в терминах различных условий окружающей среды? Не хотелось бы идеализировать достоинства проистекавших из этого идей. Объяснения различий в духе географического детерминизма, выдвинутые Монтескьё и Руссо, едва ли выглядят свободными от предрассудков, зато отвратительные факты работорговли и подчинения женщин обошли мыслителей Просвещения стороной без малейшей тени протеста с их стороны. Тем не менее действительно стоит подчеркнуть, что проблемой мысли Просвещения было не отсутствие идеи «другого», а то, что она воспринимала «другого» как обязательно имеющего специфическое место (а иногда и знающего свое место) в пространственном порядке, который этноцентрически осознавался как обладающий гомогенными и абсолютными качествами.
Хронометрирование времени было не менее тотализирующим по своим последствиям для мышления и деятельности. Стрела времени, все более рассматриваемая как механическое разделение, которое фиксируется раскачиванием маятника, осознавалась линейно направленной как вперед, так и назад. Представление о прошлом и будущем как о линейно связанных тиканием часов феноменах обусловило процветание всевозможных научных и исторических концепций. В рамках подобной схемы времени можно было рассматривать ретроспективную оценку и прогнозирование в качестве симметричных допущений и тем самым формулировать устойчивое представление о контроле над будущим. И даже несмотря на то что для всеобщего признания геологической и эволюционной шкалы времени потребовалось много лет, в некотором смысле подобные временны́е градации уже подразумевались самим принятием хронометра как способа измерения времени. Возможно, еще более важным значение подобной идеи гомогенного и универсального времени было для представлений о норме прибыли (возврате на основной капитал во времени, как говорил Адам Смит), процентной ставке, почасовой заработной плате и других принципиальных для принятия решений капиталистами величинах. Все это складывается в тот хорошо признанный на сегодняшний день факт, что мысль Просвещения функционировала в рамках вполне механистического «ньютоновского» ви́дения Вселенной, в котором подразумеваемые абсолюты гомогенного времени и пространства формировали ограничивающие вместилища для мышления и действия. Слом этих абсолютных концепций под давлением временно-пространственного сжатия был центральным сюжетом в рождении форм модернизма XIX и начала ХХ века.
Впрочем, я полагаю, что путь к пониманию прорыва к модернистским способам ви́дения после 1848 года целесообразно прокладывать с учетом тех затруднений, которые заложены в просвещенческом представлении о пространстве. Проблемы в сферах теории, репрезентации и практики также будут полезны для интерпретации последующего движения к постмодернизму.
В качестве отправной точки рассмотрим современную критику карты как «тотализирующего инструмента» у де Серто. Применение математических принципов производит «формальный ансамбль абстрактных мест» и «объединяет на одной поверхности гетерогенные места; некоторые из них получены из традиции, а другие порождены наблюдением». В результате карта оказывается гомогенизацией и овеществлением обширного разнообразия пространственных маршрутов и пространственных историй. Она «мало-помалу устраняет» все следы «породивших ее практик». Если осязаемые качества средневековой карты сохраняли эти следы, то математически строгие карты Просвещения имели совершенно иные качества. Аргументы Бурдьё в данном случае также уместны. Поскольку любая система репрезентации сама является фиксированным пространственным конструктом, она автоматически превращает в жесткую схему текучие, беспорядочные, но все же объективные пространства и время работы и социального воспроизводства. «Точно так же, как карта заменяет собой прерывистое, неполное пространство практических троп гомогенным, связным пространством геометрии, календарь замещает линейным, гомогенным, непрерывным временем практическое время, состоящее из несопоставимых островов длительности, каждый из которых имеет собственный ритм». Исследователь, продолжает Бурдьё, может обрести «привилегию тотализации» и обеспечить для себя «средства осознания логики системы, которые упустит частичное или дискретное ви́дение», однако здесь также есть «всяческая вероятность, что он проглядит изменение в статусе, которому он подчиняет практику и ее продукт», а следовательно, «он будет настаивать на попытке ответа на вопросы, которые не являются практическими вопросами и не могут быть таковыми». Принимая определенные идеализированные концепции пространства и времени за реальность, мыслители Просвещения пошли на риск ограничения свободного потока человеческого опыта и практики рациональными конфигурациями. Именно в таких категориях Фуко выявляет в практиках Просвещения репрессивный поворот к надзору и контролю.
Все это обеспечивает постижение сути «постмодернистской» критики «тотализирующих качеств» мысли Просвещения и «тирании» перспективизма, а также подчеркивает одну постоянно возникающую проблему. Если социальную жизнь необходимо рационально планировать и контролировать, чтобы обеспечить общественное равенство и благосостояние для всех, то каким образом можно планировать и эффективно организовывать производство, потребление и социальное взаимодействие иначе, нежели посредством усвоения идеальных абстракций пространства и времени в том виде, как они представлены картой, хронометром и календарем? За этой проблемой скрывается еще одна. Если перспективизм со всей своей математической строгостью конструирует мир, исходя из конкретной индивидуальной точки зрения, то с чьей точки зрения следует формировать физический ландшафт? Архитектор, дизайнер, планировщик не смогли сохранить тактильное ощущение средневековых репрезентаций. Производитель пространства, даже если над ним не господствует напрямую классовый интерес, может порождать лишь «отчужденное искусство» с точки зрения обитателей этого пространства. В той мере, насколько социальное планирование высокого модернизма вновь включало эти элементы в свои практические применения, оно аналогичным образом постоянно обвинялось в «тотализирующем ви́дении» пространства и времени, наследником которых была мысль Просвещения. С этой точки зрения математические единства, данные перспективизмом Возрождения, могли восприниматься столь же репрессивными и тотализирующими, что и карты.
