В определенной мере эти вопросы подталкивают нас к исследованию микроуровня социальных миров. Если классы, этнические группы и системы управления основываются на близких межличностных отношениях в общественных пространствах, нам необходимо самым внимательным образом изучать поведение людей. Однако это не имеет особого смысла, если поведение отслеживается без изучения общественного положения людей и без учета социального и исторического контекста самого пространства. Решение расставить в Брайант-парке переносные стулья кажется нам весьма интересным, но сработало бы оно за пределами центрального делового района и в отсутствие отряда работников частных охранных фирм и полицейских в форме?
Материалистский подход вынуждает нас искать основы властных структур за пределами культурного поля. По крайней мере, нам следует выявить структурные связи между культурной и другими видами власти. С этой точки зрения самое большое впечатление на меня производит сила ви́дения, которую я понимаю как способность к созданию эстетически цельного фрейма для произведения искусства, улицы, здания или образа целого города. В последние годы арт-критики и историки искусства много писали о возможностях фрейма как механизма интерпретации и демонстрации, который находится в руках музейных кураторов и комитетов, выбирающих произведения искусства для публичных пространств (см., например: Tagg 1992; Deutsche 1988; Karp and Lavine 1991). Исследователи колониализма и империализма предельно отчетливо продемонстрировали нам, что визуальный фрейм, в который колонизаторы помещают своих колониальных подданных, значительно облегчает низведение последних до подчиненного положения как в интеллектуальном, так и в политическом смысле (см.: Mitchell 1988). А вот исследователи городской политэкономии не подвергли столь же глубокому анализу феномен фрейма как важнейшего механизма легитимизации политических и экономических требований. Фрейм – это наш аналитический рычаг в осмыслении разнообразнейших форм культуры, среди которых такие учреждения культуры, как музеи, такие культурные производства, как Диснеймир, такие культурные стратегии, как сохранение исторического облика, такие культурные пространства, как парки, и такие места культурного потребления, как рестораны и торговые улицы. Более того, поскольку фрейм подкрепляет материальные требования на городское пространство, – что весьма явно прослеживается в дизайне общественных пространств, в расширении музейных площадей, в наделении статусом достопримечательности, – он в равной степени является средством как материального, так и символического господства.
В наши дни, когда культурные производства и учреждения не скрывают своей зависимости от конъюнктуры рынка, возможность создавать символический фрейм воспринимается как материальная власть. Однако не стоит делать поспешные выводы о том, что в руках производителей символов (художников, архитекторов, дизайнеров) сосредоточивается значительная власть. Как и в любом другом сегменте рыночной экономики, у идеологов фреймов власти куда больше, чем у производителей. Господствующее положение у тех, кто распределяет символы, – Компании Диснея, музеев, БИРРов. Как и в случае с любым другим господством, сила ви́дения зависит от способности оперативно привлекать молодые таланты, новые символы и различные аудитории. Меньше всего возможностей для создания фреймов городских культур в маргинальной с экономической точки зрения деятельности (вспомним пожилого владельца ресторана из иммигрантов, который нанимает своих «парней» – недавних иммигрантов в качестве уборщиков и поваров, и египетского шефа, который умер от сердечного приступа, когда ему не было еще и тридцати) и в среде маргинальных социальных групп (подростки, которые, создавая стиль 125-й улицы и Фултон-молла, не имеют влияния ни в магазинах, ни на улице). Тем не менее большинство людей забывает о разнообразных уровнях и способах проявления власти, проводя непосредственную связь между культурными символами и материальной властью. Картина Ван Гога «Пшеничное поле с кипарисами» будет принята банком в качестве залога с такой же готовностью, что и туристические доллары. Цивилизованная атмосфера Брайант-парка скопирована с полотна Сёра. Признанный достопримечательностью многоквартирный дом в Гарлеме воспринимается как подходящее жилье для представителя среднего класса.
Но так ли это? Нельзя сказать, что сила символов никак не связана с политической и экономической властью. Проблема эта тем более насущна, чем острее встает вопрос, сможет ли Нью-Йорк поддерживать статус культурной столицы в условиях существенных сокращений господдержки и сужения публичного пространства.
Помимо нестабильности культуры и желания позаимствовать культурологическое понятие репрезентации, третьей отправной точкой моей работы стало различие между пространственными практиками, репрезентативными пространствами и пространствами репрезентации, обозначенное Анри Лефевром (Lefebvre 1991). Эти термины можно понимать по-разному. На мой взгляд, Лефевр хочет обозначить для нас разницу между физическим пространством как объектом чувственного восприятия и социального опыта, пространством как объектом осмысления и пространством как объектом манипулирования – физического и символического. Чтение Лефевра – в особенности его краткие экскурсы об античных городах, Венеции или архитектуре модернизма – дает нам ощущение материальности пространства и в то же время посвящает нас в тесные взаимоотношения между пространством и процессом создания символов. Идеологии или, в терминологии Фуко, дискурсивные практики создаются в конкретных пространствах. Впоследствии, когда мы постигаем нашу идентичность, картины этих пространств рисуются в нашем сознании. Идеологии, в свою очередь, формируют и продолжают формировать непрерывное производство пространств: различия между высоким и низким, священным и мирским, пережившим джентрификацию районом и гетто в центре города. Я хотела рассмотреть и зафиксировать некоторые материальные условия, при которых пространственные практики переживают сегодня изменения, коммерциализацию общественных пространств, негласную сегрегацию и геттоизацию, которая продолжается, несмотря на разговоры о демаргинализации и равенстве и реальное смешение культур.
Язык Лефевра заставил меня рассмотреть этнические торговые улицы и как espaces vecus, и как espaces conqus, которые перекликаются с надеждами и мечтами местных жителей – мужчин, женщин и детей. Я также размышляла о таких новых общественных пространствах, как Брайант-парк, Таймс-сквер и «Сони-плаза», ставших воплощениями нового типа пространства; шаблоном приватизации для всего общества, попыткой сочетания демократичного доступа и социального контроля. Если взять на себя смелость рассуждать о единой общественной культуре, то она, безусловно, состоит из таких вот различных и противоречащих друг другу мест.
Многие современные теоретики считают, что городские пространства можно интерпретировать лишь с различных точек зрения, ни одна из которых не является более важной или более верной, чем другие. До некоторой степени это верно. В городских пространствах переживают свой опыт многие населяющие их люди. То, что для одной группы является «культурой», для другой может оказаться «подавлением». Мы видим, что на этнических торговых улицах практикуются как интеграция, так и сегрегация. Мы видим, что музей преподносится и как стратегия местного экономического развития, и как филиал глобального института. Мы видим рестораны, где в зале работают артисты, а на кухне иммигранты, – впрочем, такое «прочтение» осложняется тем обстоятельством, что артисты работают в качестве официантов годами, а иммигранты зачастую выбиваются в предприниматели. Даже Брайант-парк можно интерпретировать совершенно по-разному – и как безопасное и привлекательное городское пространство, и как место, навязывающее конкретное представление о безопасности и цивилизованности. В теории эта многогранность может быть отображена в утверждении, что каждое из таких общественных пространств создает целый ряд общественных культур, а всеобъемлющая общественная культура города является продуктом диалога между ними.
