Представление о четверичной структуре вещей — это идея, выдвинутая Хайдеггером в его серии докладов 1949 года под названием «Прозрение в то, что есть». Сделано это было в настолько неясной поэтической форме — земля, небо, божества, смертные, — что даже самые преданные его ученики не добились с этим концептом больших успехов (135). В «Четверояком объекте», в книге «Heidegger Explained» (2007) и в других местах я отважился предложить свое истолкование четверицы Хайдеггера, пытаясь одновременно показать, в чем она сходна с четверицей ООО и чем от нее отличается (136). Поскольку в этой книге нет необходимости подробно разбирать детали хайдеггеровской философии четвероякого объекта, мы обсудим здесь версию четверицы, предлагаемую ООО.
Рассматривая эстетический случай метафоры, мы познакомились с ситуацией, когда объект будто бы исчезает за своими поверхностными качествами, заставляя зрителя (который также является объектом) включиться и выступить в роли театральной замены для отсутствующего объекта. В первые годы своего существования ООО уделяла большое внимание инструмент-анализу, предложенному Хайдеггером в 1927 году в начале его классической книги «Бытие и время». Хайдеггер был звездным учеником Гуссерля, предполагалось, что в будущем он дальше понесет знамя его феноменологии, но Хайдеггер вдруг выбрал неожиданный путь. Основной принцип феноменологии гласит, что философии не следует спекулировать о скрытых каузальных механизмах или загадочных вещах-в-себе, она должна просто описывать то, что является нам во всей своей величественной изысканности. Гуссерль полагал абсурдным, что может существовать нечто, не являющееся, по крайней мере в принципе, предметом какого-либо ментального акта. Мятежный гений хайдеггеровского инструмент-анализа заключался в том, чтобы показать, что Гуссерль был неправ: как правило, сознательное взаимодействие с вещами является относительно редким и производным сценарием. Куда более распространен опыт отношения к вещам как к чему-то само собой разумеющемуся, их принято не замечать до тех пор, пока с ними что-то пошло не так. Пол в нашем доме, воздух, которым мы дышим, грамматика, которую мы понимаем сразу, или органы тела, на которые мы полагаемся без слов. Все эти объекты функционируют, как правило, незаметно, пока наше сознание занято чем-то еще. Хайдеггер фокусируется на примере использования молотка; в нормальном состоянии мы не замечаем этот инструмент до тех пор, пока он не перестал функционировать и не предстал перед нашим сознательным взглядом. Еще один из его знаменитых примеров — крытый железнодорожный перрон, который есть не просто материальный ассамбляж, но стремится исчезнуть из виду всякий раз, когда у нас возникает желание остаться сухими во время дождя.
В общем, Хайдеггер полагает, что мир состоит из постоянного переключения между «инструментами» (когда говорит не только об инструментах в строгом смысле слова, но и обо всем, что действует, а мы этого не замечаем) и «сломанными инструментами» (когда говорит обо всем, что по какой-либо причине становится явно заметным). Мы также должны заметить, что если инструмент «сломался», это вовсе не значит, что он также предстает перед нами в явном, несокрытом виде; теперь-видимая форма инструмента — это всего лишь перевод глубинной жизни молотка. В любом случае, исходя из того, что молоток
Хайдеггера всегда глубже всего того, что мы в нем видим или о нем говорим, и что он должен существовать независимо от того, используем мы его или нет — хотя собственные взгляды Хайдеггера на этот счет не так просты, — его молоток — это не гуссерлианский феномен, но реальный объект, молча работающий в глубине.
Но, прежде чем продолжить с Хайдеггером, давайте ненадолго вернемся к Гуссерлю, довольно несправедливо отвергнутому инструмент-аналитической критикой первого, — даже если сила этой критики впечатлила нас до глубины души. Ведь факт остается фактом: Гуссерль совершил по меньшей мере два касающихся объектов открытия, так, кажется, и не понятых его учеником Хайдеггером. Прежде чем обсудить оба этих озарения, мы должны начать с более очевидного момента. Опыт феноменов являет нам многочисленные разнообразные качества, с чьей помощью мы отличаем друг от друга различные вещи. Эта красноватая вещь круглой формы справа от меня выглядит съедобной, а твердый и сероватый квадрат под моими ногами — нет. Когда мы слышим гомеровскую метафору «винноцветное море», нам кажется, будто объект «море» исчезает под воздействием своих невероятных винноцветных качеств, однако они остаются в нашем сознании: в такие моменты мы переживаем не пустое место, но винноцветные качества, какими бы трудными они ни были для точного описания. Иными словами, наряду с реальным объектом у нас есть чувственные качества, для удобства будем называть их сокращенно: РО и ЧК.
Мы тем не менее так до сих пор и не обратились к величайшему философскому озарению Гуссерля, заложившему сами основания феноменологии. Эмпирики вроде Юма не видят особых доказательств существования цельных единых вещей, именуемых «объектами». Вместо них, утверждал Юм, мы сталкиваемся с «пучками качеств». Предполагается, что никто из нас никогда не видел в Вашингтоне объекта под названием «Белый дом», но лишь прямоугольную форму, обычно не вполне белого цвета, в сочетании с полукруглыми и колоннообразными формами в центре. Поскольку нам кажется, что эти качества стабильно остаются вместе, и все с этим явно согласны, у нас формируется привычка говорить о цельном объекте под названием «Белый дом», хотя «объектная» его часть, как кажется, ничего не добавляет к нашему восприятию связки различных его качеств. Гений Гуссерля состоял в том, чтобы перевернуть этот эмпирицистский способ понимания вещей, перенеся упор на объект, а не на его качества. Его довод в пользу такого подхода заключался в том, что качества любого объекта каждое мгновение изменяются в зависимости от солнечного света, от расстояния и угла нашего приближения к объекту, не говоря уже о мельчайших переменах нашего настроения в процессе восприятия. У меня никогда не будет совершенно одинакового восприятия Белого дома в два различных мгновения, но при этом мне никогда не придет в голову считать мои различающиеся восприятия множественными, отличными друг от друга вещами, которые просто очень похожи. Наоборот, я утверждаю, что воспринимаю тот же самый Белый дом, чьи качества в каждый момент несколько различаются: чтобы описать эти изменяющиеся восприятия одной и той же вещи, Гуссерль использует термин «нюансирование- проецирование». Тем не менее этот непреходящий, цельный Белый дом, остающийся неизменным в моих различных его восприятиях, не является настоящим Белым домом. Гуссерль заранее пришел бы в ужас от того, что я сейчас говорю, ведь если воспринимаемый мной Белый дом не есть настоящий Белый дом, то возникает проблема связи между двумя этими Белыми домами. Вот почему он отрицал существование каких-либо реальных объектов, помимо чувственных (по историческим причинам он называл их «интенциональными») (137). И все же факт остается фактом: Дональд Трамп живет не в моем восприятии Белого дома, а в самом Белом доме — как бы сильно ни желал я того, чтобы происходило это все только в моей голове. По той же самой логике, то, что горит, — это пламя, а не наше восприятие пламени. Более того, некоторые объекты опыта просто не существуют. Таковы галлюцинации, сны и несуществующие объекты наших беспочвенных волнений. И если реальные объекты существуют независимо от того, что мы о них думаем и как их воспринимаем, чувственные объекты существуют только как корреляты актов нашего сознания. Помимо РО и ЧК, мы должны говорить и о ЧО (это наше сокращенное наименование для чувственных объектов). Интересно, что ни Гуссерль, ни Хайдеггер не имеют ясной концепции существования ЧО. Для Хайдеггера сфера наличного бытия была местом качеств, не находящихся в напряжении с отчетливо наблюдаемым полюсом объектов; в то время как для Гуссерля никогда не существовало никакого царства реального, и был, следовательно, только один тип объектов (чувственный), а не два.
