Однако главная моя забота была далеко, в Испании. Моя дочь Ингонда отказалась принимать арианскую веру. Хуже того, она обратила своего супруга Эрменгильда, который принял новое имя, Иоанн. Я узнала, что оба они были осаждены в Севилье королем Аиувигильдом, и что тот собрался женить своего второго сына, принца Рекарреда, на дочери Фредегонды.
После я узнала, что моя бедная маленькая Ингонда умерла через год на острове Сицилия, куда ее сослали.
17. Смерть короля
584 г.
В колеблющемся свете факелов казалось, что саван чуть подрагивает — словно маленький Теодорих все еще жив и пытается сбросить его, чтобы избежать погребения. Каждый из тех, кто присутствовал в дворцовой часовне, заметив это, испытывал невольный страх. Единственной, кто не обращал на это внимания, была мать принца, Фредегонда. Взгляд ее был застывшим, лицо — мертвенно-бледным, глаза покраснели от слез. Она как будто не замечала вообще никого и ничего — измученная, шатающаяся, глухая к любым утешениям, не произнесшая ни слова с тех пор, как смерть снова забрала у нее сына. Видя ее в таком состоянии, некоторые опасались за ее рассудок. Однако горе, которое обрушилось на мать, не поколебало королеву. Судорожно стиснув кулаки, она даже в скорби помышляла о мести, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. Теодорих умер всего лишь по прошествии нескольких недель после своего первого дня рождения, и не чума была тому виной. Чума уже покинула франкские королевства, собрав свой страшный урожай. От нее больше никто не умирал.
Ужасная дизентерия, которая и привела к смерти ребенка, наверняка не была случайностью. Только не на этот раз. Только не снова. Не после того, как смерть унесла трех ее других сыновей — Хлодобера, Самсона и Дагобера. На сей раз принц, скорее всего, был отравлен или стал жертвой колдовства. В этом Фредегонда была уверена. Единственное, чего она желала сейчас, это найти того чародея или ту чародейку, что отравили принца или погубили колдовством. Найти и заставить говорить.
Внезапно шум и толчея у дверей часовни вывели Фредегонду из ее мертвенного оцепенения. Она не обернулась, но до ее слуха донеслось перешептывание, потом — тяжелая поступь стражника, который шел по центральному проходу среди вновь воцарившейся тишины.
— Ваше величество…
Начальник стражи преклонил перед Фредегондой колено, но королева не удостоила его даже взглядом — лишь едва заметно кивнула, позволяя говорить.
— Там одна женщина хочет вас видеть…
— Я отдала тебе приказ. Исполняй.
— Простите, но она говорит, что она ваша служанка. Я не хотел бы навлечь на себя вашу немилость…
Фредегонда подняла глаза, посмотрев на начальника стражи, и медленно повернулась к двери. У порога между двумя стражниками стояла Уаба. Когда королева взглянула на нее, Мать облегченно улыбнулась, но почти тут же эта улыбка сменилась гримасой ужаса. Фредегонда снова отвернулась, не произнеся ни слова. Начальник стражи дал знак подчиненным вывести Уабу из часовни.
— Geneta, это же я! — в отчаянии закричала та, — В чем я провинилась? Что на тебя нашло? Geneta!
Двери со скрипом захлопнулись, и крики Уабы постепенно стихли в глубине коридора. Пусть и она погибнет, потому что ничего не сделала для спасения принца. Она ничуть не лучше, чем все эти целители, костоправы, гадалки, продавцы зелий…. Всех парижских знахарей, лекарей и предсказателей — иными словами, всех тех, кого можно было заподозрить в колдовстве, — заключат в темницы и подвергнут пыткам, а потом отправят на костер — и так будет продолжаться до тех пор, пока один из них не признается в совершенном злодеянии. Священники и раньше предостерегали ее от ненавистных Богу чародеев, одержимых демонами. Эти предостережения, а также внезапная холодность короля и множество других дурных знаков теперь казались Фредегонде явной угрозой небесных сил. К тому же Уаба слишком долго разделяла с ней одни и те же тайны…
Назавтра, после похорон принца, с наступлением ночи город озарился светом множества костров, наполнился отвратительным запахом горелой плоти и душераздирающими криками сжигаемых заживо. Еще через день уже ничего не было слышно, кроме мрачного завывания ветра на опустевших улицах и глухих мрачных песнопений в стенах соборов. Фредегонда сидела у окна, чувствуя себя, как никогда, одинокой. Хильперик после похорон сына уехал из города — должно быть, на одну из окрестных вилл. Кажется, впервые Фредегонда не знала, где он, и впервые это было ей безразлично. Пусть охотится в свое удовольствие, пусть проводит ночи в беседах со священниками или со своим новым фаворитом, евреем Присцием, которого поклялся обратить в христианство, пусть забывается в объятиях новых любовниц, пусть замышляет новые военные походы — ей уже не важно. Борьба за власть, которую они оба вели так долго, обернулась для нее лишь нынешним ужасающим одиночеством. Мать, потерявшая всех детей, в том числе новорожденных. Любовница, которая больше не испытывала ни любви, ни страсти к своему мужу и которую желание других мужчин оставляло холодной, как статуя. Королева без власти, вынужденная терпеть унижения от взбалмошного и слабого короля. Одинокая женщина, отправившая свою единственную подругу на костер во имя Бога, в которого не верила…
— Ваше величество… Фредегонда узнала голос одной из своих служанок.
— Что тебе?
— Принцесса Ригонда здесь и хочет вас видеть. Да, верно, у нее еще осталась дочь, рожденная в ту пору, когда она ожидала сына, чтобы закрепить за собой положение общепризнанной королевской любовницы. Она почти не обращала на Ригонду внимания, и та платила ей тем же. Но вот теперь от принцессы появилась хоть какая-то польза. Несмотря на то, что Ригонде было всего двенадцать лет, король Лиувигильд попросил ее руки для своего сына, принца Рекарреда. Разумеется, это был брак по расчету, призванный обезопасить пиренейские границы, как некогда брак Хильперика и Галсуинты; но, тем не менее, это все же был настоящий королевский брак, поднимающий престиж Нейстрии и, кроме того, разрушающий все планы Брунхильды относительно Испании. С тех пор как прибывший из Толедо посланник попросил руки принцессы, эта маленькая дурочка видела себя уже королевой и обращалась с собственной матерью свысока, явно считая происхождение Фредегонды унизительным для себя.
— Пусть войдет.
Почти неосознанным жестом Фредегонда взяла со стола бронзовое зеркало и поправила прическу. Когда она поняла, что делает, то поспешно отложила зеркало, но было уже поздно: торжествующая улыбка на лице принцессы говорила о том, что та заметила это проявление слабости.
— Я узнала, что король, мой отец, отправил готских послов обратно, — сказала Ригонда, садясь в высокое резное кресло.
Фредегонда улыбнулась, слегка позабавленная чересчур взрослыми манерами дочери. Но нельзя было не признать, что для своих лет она держится совсем неплохо. Когда они обе сидели в креслах, разница в росте была не так сильно заметна, и высокомерная манера принцессы низводила Фредегонду до положения служанки. В другое время королева вышвырнула бы ее из кресла и надавала пощечин за такую дерзость, но после всех этих ужасных дней она чувствовала себя слишком усталой и печальной.
