Легасов: Неправильно! Не в согласованиях дело. Я могу за две минуты, причем не только в экстремальных условиях, согласовать все, что нужно, по телефону. Про Чернобыль и говорить нечего: то, что было, тут же давали. Но если нечего давать?!
Повторяю то, с чего начал: сколько ни говори «халва-халва-халва», во рту сладко не станет; сколько ни тверди «научно-технический прогресс», сколько ни ходи по начальству с прекрасной идеей, какой робот или станок, к примеру, придумали, но до тех пор, пока этот станок или робот не облачен в нужные для него материалы, пока нет процессов, в которых эти материалы получаются, все хождения будут впустую. Без материала, без чувствительных датчиков, без мембран, волокон, красителей и еще многого химического, нашего никакая техническая идея современной не станет. Электронику взять. Она начинается с логики операций, а дальше – сплошь материал! Или машиностроение, о котором сегодня так много говорим. Оно тоже опирается прежде всего на материалы, на произведенное химией.
Только тогда металлургию тоже частью химии надо считать…
А как иначе? В основе-то преобразование вещества. Вот, забегая немного вперед, скажу – теперь этот факт известен: случилось в Чернобыле – потребовались роботы для проведения определенной работы, так их сделали за две-три недели, причем лучше, чем французские или итальянские. Конструкторы у нас великолепные.
А без Чернобыля сколько эти великолепные роботы пришлось бы согласовывать, пробивать, внедрять? Внедрять – слово-то какое!
Согласен, заинтересованность отраслей, производящих новую технику, в том, чтобы делать действительно новое, оставляет, как говорят, желать лучшего. Но даже когда есть все: и экономические рычаги, и самая что ни на есть кровная заинтересованность, произведенное химиками остается основой. Если ж нет материала, если нет упреждающего развития химии, множество прекрасных физических идей так и остаются идеями. Вот они, идеи, стоят (кивок в сторону полки с папками. – В.С.), только наши энергетические идеи – одна лучше другой. А неосуществимы при существующем уровне химии. И в других отраслях, имеющих дело с материалом, то же самое, если не хуже. Вот где суть. Чернобыль и это высветил.
Каково было первое впечатление?
Впечатление?! Когда мы прилетели в Чернобыль, то первоочередной задачей была точная оценка радиационной обстановки. От этого зависела возможность пребывания людей в пораженной зоне. Не о населении речь – эвакуация населения была неизбежной, а о тех, кому предстояло работать над ликвидацией последствий случившегося.
И сразу же – химия. Уровни радиации на разных участках отличались порядками величин. Некоторые из них надежно фиксировались существующими дозиметрическими приборами, другие же сразу выводили из строя электронные компоненты приборов, и обстановку, к тому же быстро меняющуюся, оценивать было сложно. Сами приборы требовали сопровождения разведчиков. И как тут было не жалеть, что в те дни очень не хватало надежных и простых химических детекторов, видимым образом (цветом, к примеру) реагирующих на интенсивность ионизирующего излучения! Подобные детекторы могли оставаться на маршрутах в качестве меток и т. д.
Вот подготовленность биохимиков и медиков к быстрому и массовому введению иодсодержащих препаратов сыграла свою положительную роль. Правда, с оперативной информацией для населения об элементарных основах радиометрии (чего стоит опасаться, а чего нет) в простой и доступной форме дело вначале обстояло неважно. Курчатовцам даже пришлось взять на себя издание листовок на тему для всех работающих в зоне.
Следующая важнейшая задача – ликвидация горения графита, введение в разрушенный реактор компонентов, способных удержать, отфильтровать выделяющиеся радионуклиды, – снова задача химическая по сути. Готовых алгоритмов действий для этих условий, к сожалению, не было. Ведь нужны были фильтрующие материалы, не горючие, не испаряющиеся, распространяющиеся по всем возможным отметкам здания. Желательно при этом, чтобы они – при правильно подобранной композиции – не сильно ухудшили естественный теплоотвод от разогретого ядерного топлива, чтобы помогли стабилизовать температуру за счет фазовых переходов или эндотермических химических процессов.
Единственно ясным и сразу реализованным решением было введение соединений бора для эффективного поглощения нейтронов, если бы в этом возникла необходимость. Все остальное приходилось изобретать на ходу, с учетом возможностей быстрой доставки на площадку.
Позже возникла проблема выбора нужных марок бетона. Чтобы он схватывался не быстро – ведь подавать его можно было лишь с больших расстояний – и чтобы этот бетон был способен выполнять свои функции в условиях радиационных и тепловых воздействий.
Одновременно встала задача локализации радиоактивной пыли – ведь было уже жарко и сухо, нельзя было допустить ветрового переноса загрязненных частиц на большие расстояния. Сразу же был построен химический мини-цех, где синтезировались компоненты и создавались композиции, способные быстро полимеризоваться на поверхности, образуя нерастворимые пленки. Химики тут же на месте улучшали подобные составы, использовали комбинированные полимеры, фосфатные соединения. При сооружении водозащитных устройств для удержания активности на поверхностях использовали природные цеолиты.
Все дезактивационные работы требовали химических знаний, но многое создавалось и проверялось на ходу. Так что все время ощущалась, с одной стороны, огромная роль химиков и химических знаний в этой острой ситуации, а с другой – то, что в наших научных планах не было многих исследований, столь важных в случае возникновения непредвиденного…
Что можно сказать о причинах аварии?
О них писалось довольно много и ясно. Персонал станции стремился любой ценой провести порученные ему испытания турбоагрегата. Суть испытания заключалась в измерении времени, в течение которого турбина, на которую перестал подаваться пар, вращаясь по инерции, способна поддерживать в генераторе электрические параметры, необходимые для обеспечения собственных нужд реактора.
Испытания эти должны были проходить по такой примерно схеме: постепенное снижение мощности реактора (при ее уменьшении примерно до четверти номинальной реактор должен быть остановлен, а оставшийся пар перепущен по коммуникациям мимо турбины), прекращение подачи пара на турбину и, наконец, электротехнические измерения.
В процессе снижения мощности операторы «упустили» заданную программой величину, с которой следовало начать испытания, мощность реактора упала почти до нуля. В этом случае реактор должен быть остановлен и стоять примерно сутки, пока не распадутся коротко живущие изотопы, активно поглощающие нейтроны, так называемые «нейтронные яды». Но поскольку утром 26 апреля реактор по графику останавливался на планово-предупредительный ремонт, а после месячного ремонта он мог до остановки работать еще год или более, то испытания практически сорвались. Вот тут-то, видимо, и сыграло роль стремление выполнить задачу «любой ценой».
Отказавшись от остановки реактора, стали повышать его мощность: подняли один за другим управляющие стержни, поглощающие нейтроны. Из-за того, что в реакторе еще были нераспавшиеся нейтронные яды, подъем стержней оказался не очень эффективен – мощность росла медленно. Еле-еле удалось стабилизировать ее на уровне 200 МВт, но какой ценой! Ценой нарушения строжайшего запрета работать на реакторе без разрешения главного инженера, если в активной зоне остается менее 30 стержней. Если же в зоне останется всего 15 стержней, то и главный инженер не вправе разрешать работу – реактор должен быть немедленно остановлен. В ту злополучную ночь в зоне оказалось менее 8 стержней, но операторы продолжали свой эксперимент…
