И это при том, что должные научные разработки в области контроля и лечения радиационных поражений были в СССР на высочайшем уровне. Лечение пострадавших во время аварий на комбинате «Маяк» в Озерске
[57] Челябинской области, на атомных подводных лодках и в процессе испытаний атомного оружия дало советским медикам уникальный опыт, который, вместе с международной помощью, сыграл большую роль в лечении пострадавших от аварии
[58].
Как показывают свидетельства и архивные документы, организация работ по ликвидации аварии в целом была эффективной. Но значительной части общества доказать это впоследствии оказалось крайне затруднительно.
Политические последствия Чернобыля
СССР был государством, одной из главных целей, одним из главных смыслов существования которого с момента Октябрьской революции стал индустриальный и научный скачок, попытка вырваться из отсталости, нищеты, безысходности периферийного, зависимого развития. Огромной ценой в 1920-е – 1950-е годы, вопреки репрессиям и самой страшной войне в истории человечества, этот скачок был совершен: страна из аграрно-индустриальной экономически зависимой окраины Европы превратилась в одну из передовых в мире. Можно спорить о цене и возможных альтернативах этого развития, но факт остается фактом. И предметом законной гордости и советских граждан, и руководства страны были научные и технические достижения, промышленные предприятия и научные институты, обеспечившие этот рывок. В первом ряду этих достижений стояла атомная энергетика – рядом с космосом и ВПК. Эта отрасль работала и на идеологию – как преимущество перед Западом она входила в официальную идеологическую картину важнейшим аргументом «за» само существование СССР и советской модели общества в целом. Если постулаты «марксизма-ленинизма» все больше становились мертвой буквой и поводом для анекдотов, то технический прогресс в СССР служил отличной наглядной агитацией.
Чернобыль ударил именно по ней, и еще и по этой причине он оказался настолько болезненным для советской системы. На XXVII съезде партии ядерная энергетика объявлялась одним из важнейших факторов роста. Когда выяснилось, что она несет угрозу, когда доверие к ней было решительно подорвано аварией, причем как среди обычных граждан, так и среди значительной части руководства, сами планы экономических реформ пришлось пересматривать на ходу. Итальянский историк Дж. Боффа констатировал: «Некоторые физики предупреждали, что второй Чернобыль разнесет вдребезги любой проект перестройки. В действительности можно было задаться вопросом: не был ли ей уже нанесен такой удар, от которого в любом случае трудно будет оправиться?»
[59]
Многие советские руководители, судя по всему, начиная с самого М.С. Горбачева (хотя к его позднейшим описаниям своих мотивов стоит относиться скептически), именно после Чернобыля пришли к выводу, что проблемы страны нельзя решить в рамках прежней модели развития. Оптимизм был подорван: Горбачев все больше склонялся к рыночным реформам и политике гласности, а местная партийная номенклатура (часть которой просто впала в панику во время катастрофы) увидела политическую слабость и неуверенность центра и вскоре развернула борьбу против него
[60].
Из опыта борьбы с последствиями Чернобыля, в том числе из приведенных документов и воспоминаний – как в этой статье, так и в книге в целом, – видно, что руководство, Оперативная группа Политбюро, сработала эффективно. Но система управления СССР вообще в нормальном, не экстренном режиме, работала плохо. Сила и одновременно слабость советской политической и экономической модели заключались в централизации и способности быстро мобилизовывать ресурсы для решения конкретной задачи – именно это часто подразумевают под не вполне удачным термином «мобилизационная экономика». При этом в нормальном режиме система планирования и расчета была уже неэффективна, она оказалась куда менее плановой, чем должна была быть и чем являлась на бумаге. В режиме ручного управления (при должной квалификации управляющих) советская экономика и бюрократический аппарат справились даже с такой чудовищной катастрофой, как Чернобыль. В СССР во второй половине 1980-х годов были необходимые технологии, научные и инженерные кадры, система управления этими кадрами, технологиями и ресурсами, – было многое. Это все эффективно использовалось во время ликвидации аварии. Но тот факт, что аварию не удалось предотвратить, указывал на серьезнейший порок самой системы управления. В отрасли многие понимали, что реактор РБМК имеет плохую репутацию, или, как написал впоследствии один из назначенных виновником аварии Дятлов: «Реактор РБМК был обречен взорваться». В системе не нашлось механизма, позволявшего специалистам скорректировать ошибки постаревшего заслуженного руководства, заявлявшего, что «в СССР не может произойти подобной аварии»
[61].
Экономические потери от Чернобыльской катастрофы составили к 1988 г. 8072 млрд рублей
[62], – и это только из союзного бюджета. Если прибавить республиканские расходы, то цифра должна вырасти до не менее чем 12 млрд рублей. Для сравнения – в 1986 г. союзный бюджет составлял 186 млрд руб, а республиканские – 185 млрд
[63].
Политические последствия оказались серьезнее. Чернобыль ослабил центральную власть, хотя на практике куда большую неорганизованность, а иногда просто трусость проявило среднее звено местной партийной номенклатуры. Зато по мере ослабления центра фактор Чернобыля стал использоваться для дискредитации центральных властей. Поползли слухи.
Фрагмент беседы знаменитого советского белорусского писателя Алеся Адамовича со знаменитым академиком-диссидентом А.Д. Сахаровым:
«А. Адамович. – А в народе ходит упрямый слух, что радиоактивное облако посадили на Могилевщине, на Брянщине. Спасали Москву. Был такой факт?
