Однако данный вариант развития событий, как показывают источники, был московскими правителями отклонен, причем отклонен вынужденно. В ситуации ХѴ-ХѴІ вв. они попросту не имели возможностей противиться притоку сарайской эмиграции. Великие князья при всем желании не могли освободиться от вовлеченности в перипетии степной политики. Напротив, в течение всего XѴ в. московским правителям приходилось принимать постоянный поток Джучидов-беглецов из нестабильного мира Степи, причем вместе с их конницами и окружением. Любой Чингисид, отъезжавший на Русь для поселения, уже в силу своей принадлежности к правящей династии Джучи, т. е. к высшей категории татарской знати, имел право требовать — и получал — соответствующую часть дани, а иногда и территорию, с которой собиралась эта часть в его пользу172.
Характерно, что в «Повести о нашествии Едигея» взаимоотношения Орды и Руси выступают не в форме отношений государства-завоевателя и государства-побежденного, а в форме союзно-договорных связей между двумя самостоятельными политическими образованиями, причем главенствующую роль среди них, естественно, занимает Орда. Очевидно, как это было подмечено еще Л. В. Черепниным, «к подобной международной системе стремилась Русь после Куликовской битвы, и этот политический идеал временами, казалось, был близок к осуществлению»173.
Два крупных военных поражения Василия II — Белев 1437 г. и Суздаль 1445 г. — вынудили его принять татар на свою территорию. Однако московские великие князья совладали и с этой проблемной ситуацией, в дальнейшем превратив минусы в плюсы. Договорные грамоты сына и преемника Василия II Ивана III с его братьями — удельными князьями Борисом Васильевичем, князем волоцким (13 февраля 1473 г.)174, и Андреем Васильевичем, князем углицким (14 сентября 1473 г.)175, говорят следующее:
А царевича нам Даньяра
[62], или хто по нем, на том месте иныи царевич будет (выделено мной. — Б. Р.), и тобе его держати с нами с одного. А будет, брате, мне, великому князю, и моему сыну, великому князю, иного царевича отколе приняти в свою землю, своего деля дела, и хрестьянского для дела, и тебе и того держати с нами с одного177.
Эта цитата позволяет говорить о том, что к 1473 г. Иван III уже ожидал новых выездов татарской знати в Московское княжество. И это неудивительно — именно началом 1473 г. датируется изменение в формулировке пункта об отношениях с Ордой в договорных грамотах, когда термин «Орда» (в единственном числе)178
[63] заменяется термином во множественном числе — «Орды»
[64]. Видимо, это свидетельствовало об окончательном осознании Москвой того, что «Бог Орду переменил» — единого государства в прежнем виде уже не существует, начался новый период поздней Золотой Орды — конгломерата из нескольких орд-ханств. Большая Орда, признававшаяся до этого года сюзереном Москвы, была, согласно формулировкам грамот, приравнена к статусу других ханств180, в нее перестал регулярно выплачиваться «выход»
[65]. Естественно, в Москве поняли, что эти изменения были ей выгодны.
Московское руководство во главе с великим князем осознало, что прибытие Касима, Бердедата, Якуба не было исключительным событием. «Орда изменилась», по воле Бога или людей. Столкнувшись с такого рода переменами, московские правители были вынуждены отклонить тактику агрессивного противостояния Джучидам. Начиная примерно с 1470-х гг. они отвечали на продолжающиеся политические неурядицы в Степи по-иному — предложением своей территории как безопасного и спокойного убежища.
Основная часть ордынской эмиграции первой половины XѴ в. в Московское великое княжество была связана с именем бывшего сарайского хана Улуг-Мухаммеда. Данный период (приблизительно 1400–1473 гг.) можно обозначить как первый этап «сотрудничества» Москвы и Джучидов. Его характерной особенностью было то, что приезды и оседания Чингисидов были инициированы Ордой и юрты им либо не выделялись (как Тохтамышевичам), либо выделялись по требованию ордынского сюзерена как результат каких-либо «провинностей» московской стороны (как Касиму).
Образованное в 1445 г. Касимовское ханство — первый московский татарский юрт — в это время, видимо, являлось зоной «двойной» юрисдикции (казанской и московской), с превалированием первой. Находясь на границе с Казанским ханством, оно, вероятно, занимало достаточно обширную «буферную» территорию между этими двумя государственными образованиями и имело весьма специфическое устройство, присущее фронтирным зонам182. Недобровольность создания со стороны Москвы и нахождение на пограничной территории, а не непосредственно в Московском княжестве вносили в его политическое существование ряд черт, нехарактерных для последующих внутренних юртов Московии. Однако, видимо, именно на его примере Москва апробировала свою стратегию по «встраиванию» ордынской эмиграции в структуру создававшегося Московского государства и общества.
Место и роль Москвы в структуре позднезолотоордынского мира в период 1400–1473 гг. начали медленно претерпевать изменения. В начале века ее положение было однозначно подчиненным, и в силу этого никакой осознанной внешней политики она не имела. Решались конкретные задачи «здесь и сейчас», о глобальных перспективных целях речь не шла. Однако к середине XѴ в. и особенно к его 70-м годам Москва уже стала играть свою роль на внешнеполитической сцене наследников Улуса Джучи, не без успеха пытаясь использовать внутренние неурядицы распавшейся империи в своих собственных интересах. Иногда это ей удавалось. Москва стала активно развивать этот успех начиная с 1470-х гг., о чем речь пойдет ниже.
Параграф 2
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭЛИТА БОЛЬШОЙ ОРДЫ И КРЫМСКОГО ХАНСТВА И МОСКВА
(1470-е — 1530-е гг.)
Окончательное разделение в середине XѴ в. прежде единой империи на наследные Орде ханства и орды не привело к решению фундаментальной проблемы, поразившей джучидскую династию Сарая: политическая нестабильность, вызванная стремлением некоторых лидеров решать вопросы наследования открытым военным противостоянием, поразила Pax Mongolica. Практически во всех наследных государствах борьба за трон, зачастую дополняемая внешним вмешательством, продолжала оставаться скорее правилом, чем исключением. Как результат этого, Степь продолжала изобиловать Джучидами-беглецами, которые перемещались из одного ханства в другое. Некоторые из них являлись изгнанными правителями, которые намеревались мобилизовать силы для ответного удара по своим противникам. Другие, напротив, были неудачливыми претендентами на трон, мечтавшими уже о спокойном убежище в каком-либо соседнем государстве. Третьей группой были рядовые татары, которых что-либо не устраивало в политике их предводителей, ставшие вследствие этого «казаками», которые передвигались по Степи в поисках новых лидеров и лучших перспектив183. Все они находили жизнь в открытой Степи трудной и опасной.
