…восе у государя нашего в его государстве Саинбулат-царь, Кайбула-царевич, Ибак-царевич и многие мирзы нагайские, и за Саин-булатом-царем город Касимов и к нему многие городы, а за Кайбулою-царевичем город Юрьев, а за Ибаком-царевичем место великое Суражек, а за нагайскими мирзами город Романов, и в тех городех мусульманские веры люди по своему обычаю и мизгити и кишени держат, и государь их ничем от их веры не нудит и мольбищ их не рушит — всякой иноземец в своей вере живет936.
Неудивительно, что столь тесный контакт с татарским миром логично приводил к тому, что как татарская сторона, так и сама Москва пытались определить место московского правителя и самого Московского государства в политической иерархии единого для обеих этих сторон позднезолотоордынского мира, мира Рах Mongolica. Не исключено, что в некоторые хронологические отрезки позднезолотоордынского периода, а именно в моменты фактического усиления Москвы и активного ее вмешательства в дела соседних татарских ханств, степная элита воспринимала статус московского правителя как равный статусу «улуг бека» («беклербека») в политической системе Степи. В глазах степной знати это придавало столь необходимую ей дополнительную легитимацию некоторым претензиям Москвы, таким, например, как определение порядка престолонаследия в некоторых татарских ханствах. Такая легитимация была нужна для того, чтобы хоть как-то объяснить и оправдать в собственных глазах тот факт, что бывший ордынский данник и «холоп» распоряжается джучидскими престолами по своему усмотрению.
К примеру, московская аристократия в лице великого князя в течение последней четверти XѴ — первой половины XѴI вв. старалась сама устанавливать порядок престолонаследия в Казанском ханстве. В этом своем стремлении она весьма эффективно претендовала на традиционную прерогативу карачи-беков («князей») Степи. Продолжающийся успех Москвы в этой области косвенно доказывает, что многие в Степи принимали ее претензии на эту традиционную прерогативу степной аристократии. Более того, легитимируя в дипломатической переписке для представителей Степи свою роль в вопросе престолонаследия в Казани, Москва часто употребляла такие выражения, как «посадить хана» или «сделать хана», стараясь таким образом объяснять свои действия созвучными степной политической практике терминами937.
При этом сама Москва хотела видеть свое положение в позднезолотоордынской системе несколько иначе. Суммируя все данные источников, можно сказать, что ее претензии в этом вопросе существенно опережали реальные политические возможности. В 1537 г. бий ногаев Саид-Ахмед бин Муса, статус которого в глазах позднезолотоордынских государств был условно равен статусу московского великого князя, требовал от Ивана IѴ признания себя «государем и братом»938. Он несколько «перегнул палку», так как «братом» он быть бы мог (по крайней мере в татарском понимании властной иерархии), потому что этот термин в средневековых текстах означал как раз равенство статусов, но быть «государем» (правителем-сюзереном) он вряд ли мог быть даже в «татарской» версии (Крым, скорее всего, никогда бы этого не признал). Претензии Саид-Ахмеда Москвой решительно дезавуировались. «И нам государь един Бог, а братья нам — турской салтан и иные цари»939, — заявил дипломат.
С одной стороны, это очевидная манифестация суверенности Московского государства. С другой, это заявление свидетельствует о качественных изменениях, произошедших в представлениях Москвы о своем месте в позднезолотоордынском мире. Отныне, по версии Москвы, московские великие князья равны царям, причем позиционировалось равенство в первую очередь турецким султанам, вес и значение которых в мусульманском мире были общеприняты. Московская политическая мысль выходила из золотоордынского понятийного поля и пыталась оперировать более «общими» категориями940.
Итак, обзорный анализ «проговорок» дипломатических текстов подводит нас к осторожному выводу, что в своей политике по отношению к татарскому миру Москва обнаруживала относительную политическую непредвзятость (другой вопрос: была ли она искренней? предварительный ответ на него — «нет»
[204]) — В политике Москвы проявлялось практическое, вынужденное безразличие к идеям конфессиональной и этнической исключительности при устойчивой тенденции к альянсам и дружбе с «погаными»942. При этом отношения с собственными ближайшими родственниками (Юрий Дмитриевич, Дмитрий Шемяка в ходе гражданской войны второй четверти XѴ в.) и другими «соотечественниками-русскими» (Новгород, Тверь, Псков), а также собратьями-христианами (Польша-Литва)943 зачастую бывали весьма напряженными, а то и просто агрессивно-враждебными944
[205].
Противники данного взгляда могут привести как аргумент летописные тексты, отличающиеся ярко выраженным негативным отношением к татарам, Орде и позднезолотоордынскому миру. В этом вопросе летописные известия входят в полный диссонанс с данными дипломатических источников, которые, замечу, являются единственными документальными текстами по отношениям с татарским миром. Разгадка дилеммы кроется в том, кто писал данные тексты. Эдвард Кинан отмечал, что дипломаты и духовенство представляли две разные группы московского общества, имевшие разные практические цели. Соответственно, радикально разнятся по содержанию и тексты, оставленные этими группами.
Летописи, являющиеся продуктом культуры духовенства, имели идеологическую функцию. Представители большинства религиозных учреждений зачастую предвзято настроены по отношению к людям иной веры; особенно это было характерно для периода Средних веков. Поэтому при создании летописных текстов целью православных цензоров «было вырвать с корнем любое благосклонное отношение к татарам или их традициям и любой признак ностальгии, интерес к традициям Золотой Орды»945. Энергия и бдительность духовенства были гарантом того, что эта цель будет достигнута.
