Как пример непредвзятого, практического отношения к представителям других культур и религий можно привести свидетельства Афанасия Никитина, который в 1468–1474 гг. совершил путешествие по территориям современных Ирана (Персии), Индии и Турции (Османской империи) и составил знаменитое описание этого путешествия в книге «Хожение за три моря»946. В 1475 г. его рукопись оказалась у московского дьяка Василия Момырёва, и текст её был внесён в Летописный свод 1489 г., продублирован в Софийской II и Львовской летописях. Также записки Никитина сохранились в Троицком сборнике XѴ века. Текст, вошедший в летопись, был подвергнут сокращению; более полный, но при этом сильнее отредактированный составителем текст имеется в Троицком сборнике.
По сути, выдающееся значение его рассказа, в отличие от огромного количества средневековой русской литературы, касающейся татар, в полном отсутствии предвзятости, характерной для православного отношения к «поганым». Его рассказ прошел много редакций, которые показывают нам разницу между взглядами тех, кто, как сам Никитин, находился под влиянием тесных и практических контактов с татарской культурой, и тех, кто по причине предвзятости предавал анафеме пророка Мухаммеда, его деятельность и всех его последователей. Редакторские правки, наблюдаемые в последних версиях текста Никитина, имели целью вырвать с корнем те взгляды и мысли Никитина, которые не соотносились с православием и были терпимыми по отношению к «поганым»947.
Суммируя вышеприведенные мысли, можно отметить, что Москва многое заимствовала из татарской практики (административной, фискальной, дипломатической), но мало что заимствовала из татарской культуры (в узком смысле — литературы, науки, философии), тесно связанной в ХѴ-ХѴІ вв. с исламом. Культура Улуса Джучи была монополией мусульманских религиозных учреждений. Образование, наука и книжность, создание и интерпретация юридических и духовных традиций были в руках духовенства и людей, взращенных им, и были сильно стеснены их конфессиональными ограничениями. Аналогичную ситуацию мы наблюдаем в Московском государстве, где духовная культура была исключительно во власти православного духовенства, не менее ограниченного в мировоззрении, чем их исламские коллеги948. Возможно, именно благодаря ценностным установкам церковных ревнителей богословской чистоты заимствования из культурной сферы средневекового татарского мира стали невозможными.
При этом много мелких деталей даже летописных текстов, не говоря уже о дипломатической переписке, говорят нам о реальном положении дел в отношениях с татарским миром. Двор Елены Глинской, согласно летописному описанию приема касимовского хана Шах-Али бин Шейх-Аулияра в 1535 г., имел сильный татарский «привкус»: трое из шести женщин, составлявших свиту великой княгини, были татарками. Когда же пятилетний Иван IѴ (будущий Грозный. — Б. Р.) был представлен Шах-Али, он, любезно приветствовав хана по-татарски, сказал: «Табуг салам»949. То, что это посоветовали молодому великому князю старшие товарищи его двора, так же как и то, что это было послушно занесено в официальный протокол, явно показывает отношение московского великокняжеского двора к татарским традициям950.
Как образную квинтэссенцию всех вышеприведенных данных и гипотез приведу всего одно свидетельство переписки с Крымом, которое, на мой взгляд, суммирует весь контекст отношений Москвы и позднезолотоордынского мира. Сахиб-Гирей I бин Менгли-Гирей, являвшийся казанским (1521–1524 гг.), а затем — в течение весьма длительного и сложного для взаимоотношений Москвы и татарских ханств периода — крымским ханом (1532–1551 гг.), являлся грозным противником Москвы в вопросе влияния на Степь. Это не мешало ему, впрочем, называть московского великого князя «дядей»951.
При этом, будучи еще юношей, в 1510–1512 гг. он ездил вместе со своей мачехой, женой крымского хана Менгли-Гирея бин Хаджи-Гирея Нур-Султан, в Москву, посетить сыновей ханши в Москве и Казани952. Как позже он заявлял Василию III, «мы твою хлеб-соль едали»953. Еще позже, в своем письме к Ивану IѴ, Сахиб с умилительными подробностями будет вспоминать свое путешествие в Московское государство:
А отца твоего Василия князя яз сам видал, и на коленех у него сиживали, хлеб и сол его едал, а меня он любил (выделено мной. — Б. Р.)954.
Несмотря на «сиживание» на коленях московского великого князя в детстве, крымский хан стал откровенным и весьма агрессивным антагонистом Москвы в зрелом возрасте. В 1538 г. он с неприсущей дипломатам откровенностью писал Ивану IѴ, угрожая походом на его землю:
…яз к тобе недружбу свою объявлю, и мне ни от коле страху нет… пойду на твою землю и государство твое возму, а ты и захочеш мне лихо чинити, на мою тобе землю не ити955.
«Любовь» и «недружба» тесно соседствовали в отношениях между Москвой и Степью на протяжении всего периода ХѴ-ХѴІ вв.
Индикаторы неравноправия между Москвой и татарским миром
Действительно, элементы неравноправия и соседствующий с этим неравноправием антагонизм между Москвой и татарскими государствами в ХѴ-ХѴІ вв. присутствовали. Этому вопросу посвящено немало работ, и поэтому я не буду подробно приводить все его составляющие (наиболее ярко взаимное неприятие демонстрируют постоянные военные конфликты между сторонами). Однако я приведу принципиальные, на мой взгляд, моменты, позволяющие предметно взглянуть на суть этих взаимоотношений.
Важнейший показатель неравности сторон в этих отношениях — дань (называвшаяся в указанный период по-разному, что не меняет ее сути — это были потоки материальных благ, текущие только в одном направлении), выплачиваемая московской стороной татарской стороне, в лице многих наследников бывшей Золотой Орды.
О том, что разнообразные поминки
[206] выполняли прежнюю функцию дани, говорит нам не только сопоставление объемов так называемых подарков, шедших как в Москву, так и из Москвы (если в Москву иногда приходила из Крыма по просьбе великого князя какая-нибудь единичная вещь, о которой в переписке просил московский правитель для себя лично, то из Москвы в татарские государства, особенно в Крым, шли обозы, доверху наполненные различными материальными благами — сукном, мехами, «пансырями», др.), но и тот факт, что запросы (по сути — требования) о получении материальных ценностей шли только из татарского мира в Москву, но никогда не наоборот. Ни в одном из писем к татарским правителям ни один московский великий князь не требовал прислать «столько-то и столько-то» добра по спискам, добавляя, что в случае невыполнения его требований его стоит «ждать на украинах» весной или летом. Это позволяла себе только татарская сторона, памятуя как о своей еще сохраняющейся военной мощи, так и о том, кто являлся (и является до сих пор, в татарском понимании) сюзереном в этих двусторонних отношениях.
