В 1558 г. бий Исмаил бин Муса предельно ясно излагал свое видение «дружбы» Ивану IѴ:
Всякой, хто кому друг, тот тово денгами промышляет970.
В унисон таким требованиям биев звучали слова кековата от 1548–1549 гг. — в грамоте от ногайского мирзы (кековата) Ураз-Али бин Шейх-Мухаммеда («Уразлы») к Ивану IѴ говорилось:
Всяково человека есть, что изстари ведетца пошлина (выделено мной. — Б. Р.). И коли наша пошлина до нас не дойдет, и мы после того розгневаемся971.
Под «пошлиной» кековат понимал свою долю «выхода».
Москва же использовала свои глубокие и давние познания о политической конъюнктуре позднезолотоордынского мира, его внутренней иерархии в своих целях, отсекая непомерные, по ее мнению, запросы некоторых наследников Улуса Джучи. В речи послу ногайского бия Саид-Ахмеда бин Мусы князю Кудояру в 1537 г. в ответ на требование бия посылать ему такие же «поминки», как и крымскому хану («царю»), со стороны Москвы звучало:
Ни из начала такое дело бывало, что царю посылаем каковы поминки, таковы бы и ему (бию. — Б. Р.) посылати, и иным мирзам, калгины и иные поминки и иным мирзам посылати. И мы царю урошных поминков не посылаем, коли нам подружат, а наших недругов воюют, толды им от нас и поминки ходят, ни князю и мирзам пригоже чюжих поминков просити972.
То, как вольно в поздний период московско-татарских отношений стороны обыгрывали ситуации, касающиеся «выхода», как свободно они трактовали их в собственную пользу, ярко демонстрирует нижеописанная картина. В 1563–1564 гг. при переговорах между представителями Москвы и польского короля Сигизмунда Августа представитель последней стороны констатировал:
Перекопский царь государю нашему подданный (выделено мной. — Б. Р.), и государь наш его жалует, сукна и кони и гроши и всякую казну многую дает, подданой его, потому его и жалует, свою казну и посылает. — И бояре говорили: мы того не слыхали, что Перекопский царь подданой государю вашему, разве государь ваш посылает к нему казну того для, подымая бесерменство на христьянство973.
Московские бояре справедливо отметили реальные причины этих выплат — создание материальных предпосылок для походов «на христьянство». Так обоюдно лукавили стороны друг перед другом.
Таким образом, приведенные данные источников позволяют расставить некоторые акценты.
Восприятие сторонами одного и того же явления — вещь субъективная, но факты свидетельствуют, что запросы (требования) материальных благ в Степи шли только в одном направлении (из татарского мира в Москву), а сами материальные блага — тоже только в одном, но противоположном (из Москвы в татарские государства). Татарские государства — наследники Улуса Джучи — воспринимали своего прежнего вассала, «русский улус», как донора, с которым нет нужды церемониться и проявлять чудеса дипломатии. Москва же пыталась представить ситуацию таким образом, что все поставляемые ей в Степь материальные блага являются благодарностью (соответственно, сугубо добровольной) за услуги, оказываемые ей теми или иными представителями кочевого мира. Читатель в состоянии сам сделать выводы, чья картина была ближе к реальности.
Функционально же для Москвы (как и для Великого княжества Литовского) выплаты («поминки», или «дань») в числе прочего являлись зачастую более дешевым средством предотвращения разрушительных набегов татарских отрядов, нежели возведение крепостей или содержание собственных войск. Для татарских же правителей это были дополнительные материальные блага, которые к тому же способствовали поддержке их внутреннего престижа среди собственной политической элиты974.
Из неравенства сторон вытекал и имевшийся между ними антагонизм, вызванный, с одной стороны, неуважением к прежде завоеванным (если мыслить шире — неуважением к слабому); с другой, нетерпимостью к тем, кто «без любви» стал доминирующим партнером в отношениях на долгие столетия (если брать шире — страх перед более сильным актором политической сцены).
Как я уже говорил, главный показатель антагонизма — постоянные военные конфликты между сторонами. Эдвард Кинан вряд ли прав, говоря о том, что военные конфликты были скорее исключением из правил, не нарушая в целом мирного течения отношений975. Они как раз нарушали его, причем постоянно, на протяжении всего изучаемого периода. Характерно, что именно в ХѴ-ХѴІ вв. отказ от борьбы с татарами начал восприниматься как недостойный поступок, и вместе с этим новым восприятием подверглось «пересмотру и редакции» и поведение исторических лиц — героев летописей976.
Дипломатические реалии татарского мира в отношениях с «неверными» очень выразительно были охарактеризованы последним верховным сейидом Казанского ханства Кул-Шарифом (Шерефи Хаджитархани), на деле знавшим не только практику, но и теорию дипломатии. Он писал о связях Казанского ханства с Московским государством:
В соответствии с необходимостью эпохи, в целях обеспечения богатства и благополучия страны (Казанского ханства. — Б. Р.), спокойствия и безопасности народа, для обеспечения мира правители прекрасного города Казани прикидывались (выделено мной. — Б. Р.) друзьями, обменивались послами и государственными людьми (с Москвой. — Б. Р.).
И далее приводил двустишье:
Спокойствие мира зиждется на понимании смысла этих двух слов:
Быть верным с друзьями и притворно равнодушным с врагами977.
Также верховный сейид счел нужным привести поговорку по поводу соседства Казани с Московским государством:
Не будь рядом с плохим (выделено мной. — Б. Р.).
Правители Казани именно «прикидывались», но не являлись друзьями Москве; русские-московиты были для них не кем иным, как «врагами», а само Московское государство — политический сосед — «плохим». Очень яркие и исчерпывающие характеристики. Безусловно, любой взгляд пристрастен, а взгляд высшего духовного лица на отношения с «неверными» — пристрастен вдвойне; однако, как мне кажется, данный подход отражает политические реалии тех отношений вполне предметно. То же самое можно сказать об отношении к татарам со стороны Москвы; данная точка зрения нашла свое отражение в таких же субъективных, как и произведение сейида, московских летописях.
То, что эти тексты — продукт культуры духовенства, в данном случае не искажает сути политической ситуации, изложенной в них; она лишь показана в данных источниках в «концентрированном» виде, утрированно и гиперболизированно, но по сути верно. Тексты, произведенные духовными лицами, дают суть, внутреннее содержание, «скелет» этих отношений; «мясо» же, «мышцы» этих отношений проявляются в светских текстах. Конечно же, это «мясо» всегда «мягче» «скелета». Но суть ситуации проглядывает и сквозь завесу светских источников.
