«Единство и борьбу противоположностей» всей этой системы хорошо показывают отрывки из дипломатической переписки между Москвой и ногаями от 1576 г. Разбирая дело о «бесчестье» над послами в Ногайской Орде, Иван IѴ писал бию Дин-Ахмеду бин Исмаилу:
Тинбаи-мирза нашего сына боярского Офонасья Бартенева, а сын твои Урмагмед-мирза нашего сына боярского Бориса Навалкина, которые к ним были посыланы от нас с нашим жалованьем в послех, безчестили и грабили, и пошлину девять имели (выделено мной. — Б. Р.), и людем своим пошлину имати велели, чего при тебе и при отце твоем Исмаиле-князе не бывало978.
Ситуация была ясна и проста: Москву и ее представителей «обесчестили» (особое возмущение, разумеется, вызвала попытка взять «девятную пошлину», восходящую своими корнями ко временам расцвета Улуса Джучи и его отношений с Русью)
[208].
При этом, «не познав своего сорома», как ни в чем не бывало, данные ногайские мирзы прислали в Москву своих послов, как будто ничего негативного (для Москвы) в этой ситуации не было:
К нам и послов своих прислали с вашими (бия Дин-Ахмеда. — Б. Р.) послы вместе.
Москва сетовала:
А им было за свои вины не пригож послов своих к нам прислати, и они послов своих прислали.
Сообщая ногайскому правителю, что «нам было над их послы пригож по тому ж учинити безчестье, как они над нашими послы безчестье учинили», как бы угрожая в воздух, Москва тем не менее предпочла совершено иной вариант поведения с ногаями:
Мы учинили по-государски, как нам пригоже быти в правде и в терпенье (sic!), поставя с очей на очи сь их послы своих послов перед твоими и перед Урусовыми послы.
Формально заявив, что «вам ведомо гараздо, что мы в пошлину никому ничего не даем, ни посылаем и не выпрашиваем ничего», а также что «ныне есмя к Тинбаю мирзе и к Урмагмед мирзе потому и своих детей боярских послати не хотели», Москва все же, пококетничав в играх с политическими статусами, «к Тинбаю и к сыну твоему Урмагмедю своих детей боярских с своим жалованьем послали», правда, «для сохранения лица» заявив:
Хотим их изправленья перед собою еще посмотрити. И будет перед нами изправятца, а учнут с тобою (Дин-Ахмедом. — Б. Р.) быти в послушанье, и наше жалованье к ним по твоему прошенью об них вперед будет по-прежнему980.
Здесь можно наблюдать явные пережитки тех времен, когда татарская сторона была безусловно выше московской и могла позволить себе, «обесчестив» московских послов, как ни в чем не бывало требовать нового «жалованья» (согласно московской терминологии) или «пошлины» (согласно терминологии татар). И хотя к 1576 г. эти реалии, после падения двух татарских юртов, уже практически канули в лету, даже ногаи, статус правителей которых в татарском мире всегда был ниже Чингисидов, могли себе позволить безо всяких для себя последствий оскорбления и ограбления послов Московского государства, которое, хотя уже и набрало военной мощи, все же еще не решалось открыто заявлять в позднезолотоордынском мире свои новоприобретенные политические претензии и смиренно терпело («терпенье» — яркий термин источника) выходки своих бывших коллективных сюзеренов.
Москва хотела ответить адекватно ситуации, но не ответила, удовлетворившись лишь угрозами. И так было почти всегда на протяжении изучаемого периода.
В 1536 г. московский представитель в Ногайской Орде сообщал своему государю, что дружественные ему ногайские информаторы говорили ему «в тай» о разговорах между бием и его приближенным «Ясаналеем». «Ясаналей» якобы говорил бию:
А коли бы де и тобя (бия Саид-Ахмеда бин Мусу. — Б. Р.) князь велики не блюлься (выделено мной. — Б. Р.), ино де и гости твои на Москве грабили и, идучи, на украйне воевали.
А князь велики-де и их не унял и посла твоего Кудояра и мирзиных послов отпустил981.
Ногаи повели себя некорректно в отношении Москвы — их послы в Москве «грабили» «и, идучи, на украйне воевали»; одним словом, двукратно произвели недружественные Москве действия. Однако никаких санкций и ответных действий со стороны Москвы не было предпринято — их не «уняли», и даже посол Кудояр, которого можно было в отместку за все это задержать в Москве, как это иногда делалось, был отпущен восвояси в ногаи. Причину этого приближенный ногайского бия видел вполне трезво: великий князь «блюлся» (боялся, опасался) ногайского правителя. Видимо, прежде всего в военном плане982
[209].
Наиболее ярко неравноправие сторон проявлялось через соотношение статусов правителей. Ниже я не ставлю своей задачей детальный сравнительный анализ иерархического положения московского великого князя в позднезолотоордынской системе. Я всего лишь хочу схематично обозначить свое видение этого положения, исходя из совокупности источниковых данных, бывших мне доступными, и штрихами цитат из дипломатической переписки подтвердить это.
Как известно, в системе, к которой Великое княжество Московское (Владимирское) принадлежало на протяжении трехсот лет, единственным обладателем харизмы правителя была династия Чингис-хана. Московский правитель к ней не принадлежал и потому имел ранг очевидно более низкий, чем ханы Крыма, Астрахани и Казани. И если по отношению к астраханским и казанским ханам нижестоящий статус московского правителя был скорее формальным, нежели фактическим, то по отношению к ханам Большой Орды, а после ее политического уничтожения в 1502 г. — к ханам Крыма этот подчиненный статус как de jure, так и de facto просматривается достаточно долгое время983
[210]. Даже в 1578 г. Иван IѴ старался получить у крымского хана Даулет-Гирея формальное одобрение своих прав на «всю Русь», и поэтому соответствующие главы были включены в русский проект нового московско-крымского договора984.
