13
Дядя Питер убил Бабулю. По крайней мере так считают мои родители и тетя Розалия. В сочельник он и тетя Агнете забрали ее к себе, за окном бушевал ужасный буран. Не меньше четверти часа они ждали трамвая, и при всем своем сказочном богатстве дядя Питер не предложил взять такси. Вечером у Бабули началось воспаление легких, и ее уложили спать на расстеленный диван в гостиной, которую протапливают только на Рождество. Представляешь себе, возмущалась моя мама, какая мерзкая сырость в комнате, где топят всего три дня в году. Там Бабуля пробыла все праздники, мы навещали ее все вместе, и она прекрасно знала, что умрет. Мы же в это не верили. Она лежала в белой ночной рубашке с высоким воротником, и ее маленькие руки, похожие на руки моей мамы, всё время беспокойно двигались по одеялу, словно понапрасну искали что-то очень важное. Теперь, когда на ней не было очков, стали хорошо заметны ее длинный и острый нос, синие и ясные глаза и строгая и непреклонная, когда она не улыбалась, линия запавшего рта. Бабуля беспрерывно говорила о своих похоронах и о пятистах кронах, утраченных из-за скандального банкротства «Ландмандсбанка». Мама и тетки от души смеялись и отвечали: у тебя будут великолепные похороны, милая мамочка, всему свое время. Думаю, только я и воспринимала ее всерьез. Ей было семьдесят шесть лет, и я считала, что ей недолго осталось. Вместе с ней мы единодушно выбрали песни и решили, что это будут «Церковный колокол не для столиц» и «Если ты руку на божий плуг положишь». Вторая песня не считалась похоронной, но нам с Бабулей она очень нравилась, и мы часто исполняли ее, когда я приходила в гости. За моим выбором таилось немного вредности. Отец ненавидел этот псалом больше других из-за строчки «если плач сковывает голос, вспомни об урожае золотом», которая, по его мнению, доказывала враждебность церкви к рабочим.
Мне бы очень хотелось самой написать псалом для Бабули, но ничего не выходило. Я пыталась много раз, но всегда получалось похоже на уже известные песнопения, так что, к сожалению, пришлось сдаться. На третий день сочельника случилось ужасное. Все три сестры сидели у кровати Бабули, в той же комнате был и дядя Питер, как вдруг раздался звонок, и, когда одна из кузин открыла дверь, на пороге в безобразном виде появился Бездонная Бочка и направился к постели больной. Тетя Розалия закрыла лицо руками и заплакала. Бездонная Бочка замахнулся на нее и закричал, что ей, черт подери, нужно поскорей убираться домой, иначе он пересчитает ей все кости. Дядя Питер, подавшись вперед, схватил пьяницу, а нас, детей, из гостиной выгнали. Стоял страшный шум, слышались крики женщины, и среди всего раздавался спокойный, властный голос Бабули, пытавшейся воззвать к достоинствам Бочки, если таковые у него еще сохранились. Вдруг всё стихло – позже мы узнали, что дядя Питер его вышвырнул. Раньше Бездонной Бочке никогда не дозволялось показываться в этом доме. То же самое творилось и на нашей улице: либо мужчины – большинство из них – пили, либо питали жгучую ненависть к тем, кто это делал. Бабуле стало хуже; доктор сказал, что она, скорее всего, уже не выберется, и мне запретили ее навещать. Мама проводила возле нее дни и ночи, возвращалась домой с покрасневшими глазами и приносила удручающие новости. Когда Бабуля умерла, Эдвина к ней пустили, а меня нет. Он сказал, что она выглядела как живая. Но на похороны я пошла. В церкви Суннбю я сидела рядом с мамой и тетей Розалией, и уже во время проповеди на меня напал истерический смех. Это было так ужасно, что пришлось прикрывать нос и рот платком в надежде, что все подумают: я, как и остальные, плачу. К счастью, по моим щекам текли слезы. Я была в ужасе от того, что не испытывала из-за утраты никаких чувств. Я очень любила Бабулю. Звучали псалмы, что выбрали мы с нею. Почему же я не могла скорбеть? После похорон прошло много времени, и мое одеяло заменили бабушкиным – единственной вещью, доставшейся маме в наследство. Когда однажды вечером я натянула его на себя, меня окутал особый бабулин запах чистого постельного белья, и я впервые заплакала и осознала произошедшее. Ох, Бабуля, ты больше никогда не услышишь моих песен. Ты больше никогда не намажешь для меня хлеб настоящим маслом, и всё, что ты забыла поведать мне о своей жизни, останется нерассказанным. И еще долго я каждую ночь засыпала в слезах, потому что запах из одеяла не выветривался.
14
Не дай тебе бог мигом не вернуть эту машинку – с этими словами мама швыряет мне тяжелую машинку для отжима белья, и я отпрыгиваю в сторону, чтобы та не приземлилась мне на ноги. Мама стоит в прачечной, согнувшись над парящим котлом, и я знаю, что именно в этот день месяца она становится полубезумной. Но я в ужасной ситуации. Она дала мне десять эре, чтобы взять напрокат машинку для отжима, но та стоит пятнадцать эре в час. Цена поднялась на пять эре, и мне пришлось пообещать, что недостачу я верну в другой раз. Сегодня нужно было заплатить уже двадцать эре, а у меня всего десять. Мам, произношу я удрученно, я не виновата, что стало дороже. Она поднимает голову и убирает мокрые волосы с лица. Поторапливайся, говорит она угрожающе, и я выхожу из парящей комнаты во двор и смотрю в серое небо, будто ожидая от него помощи. Скоро вечер, и рядом с мусорными баками собралась привычная компания, они негромко переговариваются друг с другом. Мне бы очень хотелось стать одной из них. Мне бы очень хотелось стать как Рут, которая настолько мала, что исчезает среди остальных. Привет, Тове, кричит она радостно, потому что совсем не понимает, что бросила меня. Привет, отвечаю я, и неожиданно у меня зарождается надежда. Я подхожу поближе, жестом подзываю Рут и рассказываю ей про свое поручение, на что она отвечает: я пойду с тобой и смогу вернуть машинку. Давай твою десятку – это лучше, чем ничего. Для Рут, которую никогда не удивляет поведение взрослых, всё очень просто. Оно и меня особо не удивляет, если это касается моей мамы, к чьему непредсказуемому характеру я уже привыкла. Я стою на углу Сунневедсгаде, готовая спасаться бегством, Рут тем временем врывается в лавку, бросает на прилавок машинку, а с нею и пять эре, и мчится ко мне. Мы несемся до самого переулка Америкавай и, запыхавшись, останавливаемся и заливаемся смехом, словно в старые времена, когда мы проворачивали рискованные дела вместе. Эта сучка орала мне в спину, стонет Рут. Это стоит пятнадцать эре, вопила она, но не могла быстро пролезть между машин – с ее-то жирным брюхом. Боже, ну и умора! Светлые слезы оставляют полоски на хорошеньком личике Рут, и меня переполняют счастье и благодарность. По пути домой она спрашивает, почему я не хочу присоединиться к ним в мусорном углу. С ними так весело, с этими взрослыми девочками, говорит она. Они так здорово проводят время, и уж если Рут достаточно взрослая для их компании, то я и подавно. Когда мы возвращаемся в наш двор, у баков стоят только Минна и Грете. Что Рут нашла в Минне, я не понимаю. Грете живет в парадном доме, ее мать разведена и работает швеей, как и моя тетя. Эта Грете в седьмом классе, и я с ней почти не знакома. Под ее вязаной кофтой проглядывают два бугорка, которых мне так мучительно не хватает. Когда она смеется, становится заметно, что рот у нее кривой. В мусорном углу полумрак, из баков несет отвратительно. Две взрослые девочки сидят прямо на них, и Минна гостеприимно подвигается, чтобы освободить рядом место для Рут. Я столбом стою перед ними и не знаю, что сказать. Я так много лет ждала этого момента, а теперь не понимаю, что здесь особенного. У Герды скоро родится малыш, говорит Грете, колотя пятками по мусорным бакам. Он будет таким же тупым, как и Людвиг-Красавчик, отвечает Минна с надеждой. Это случается с детьми, которых заделали по пьянке. Да ни черта подобного, отвечает Рут, тогда бы чуть не все тут были тупыми. Они всегда разговаривают в такой манере и всегда знают о других что-нибудь обидное и непристойное. Может, они и о нас так же треплются за моей спиной. Хихикая, обсуждают они выпивку, блуд и неприличные тайные связи. Грете и Минна болтают, что и часу после конфирмации не проходят в девственницах, а уж о том, чтобы не забеременеть до восемнадцати, они позаботятся. Всё это я уже знаю от Рут, и разговоры в мусорном углу кажутся мне смертельно грустными и скучными. От них у меня щемит в груди, из-за них я держусь подальше от двора, и улиц, и высотных зданий. Не знаю, бывают ли другие улицы, другие дворы, другие дома и люди. Пока что я ходила только на Вестерброгаде – купить три фунта простого картофеля у бакалейщика, который всегда угощал меня леденцами, а потом оказался «Сверлильщиком Х». Днем он преспокойно приглядывал за своей маленькой лавкой, а по ночам потешался над полицией, взламывая городские почтовые отделения. Много лет его не могли поймать. Я глубоко погружаюсь в свои мысли, как вдруг Рут выдает: у Тове есть ухажер! Две взрослые девчонки заходятся смехом. Да вранье это всё, говорит Минна, она для такого слишком святая! Да провалиться мне на месте, если это вранье, настаивает Рут и широко улыбается мне без всякого злорадства. Я даже знаю, кто он. Чарльз-Кудряшка! А-а-а, ха-ха, ха-ха! Их скручивает от хохота, а я смеюсь громче всех – только потому, что Рут хотела нас повеселить, хотя я и не нахожу в этом ничего забавного. Герда, сгорбившись и тяжело ступая, идет через двор, и смех тает. В руках она держит сетку с пивными бутылками, они со звоном ударяются друг о друга. Ее короткие волосы темнее, чем раньше, а на лице видны коричневые пятна. Я поспешно загадываю, чтобы у нее родился красивый малыш с ясным умом. Хочу, чтобы это была девочка с золотыми волосами, свитыми в длинную густую косу. Может быть, Герда и была влюблена в Дровосека – никому не под силу заглянуть в женское сердце. Может быть, каждый вечер она убаюкивает себя слезами, сколько бы ни напевала и ни смеялась днем. Когда-то она так же стояла в мусорном углу и кричала о том, что с ней будет в четырнадцать лет. Я не хочу следовать этой традиции. Я не хочу этого делать, пока не встречу мужчину, которого полюблю, но еще ни один мужчина или мальчик даже не посмотрел в мою сторону. Я не хочу никакого «стабильного мастера, что будет приходить по вечерам трезвым и приносить в дом всю недельную зарплату». Уж лучше останусь старой девой, к чему мои родители понемногу готовятся. Отец всё время твердит о «постоянной работе с обязательной пенсией» после окончания школы, но мне она кажется такой же ужасной, как и «стабильный мастер». Размышляя о будущем, я каждый раз наталкиваюсь на глухую стену, поэтому мне хочется растянуть свое детство подольше, насколько возможно. Другого выхода я не вижу, и когда мама зовет меня из окна, я с облегчением покидаю заветный мусорный угол и поднимаюсь в квартиру. Ну что, спрашивает она очень любезно, удалось тебе отдать машинку? Да, просто отвечаю я, как будто сама справилась с ее сложным поручением, и мама улыбается мне.
