С учетом того, как именно изменились за последние десятилетия средства письменного сообщения – от компьютерных e-mails и sms до WhatsApp, – не лишним будет напомнить о мысли Стиглера, связывающего память, технику и время. Уже Маклюэн отмечает, что с изобретением фотографии был сделан шаг из эпохи Книгопечатного человека в эпоху Графического человека. В эпоху фотографии слово превратилось в иконический знак, графический образ, отделившийся от всякого содержания.
Здесь как раз и хотелось бы отметить два момента, которые, на наш взгляд, представляют особый интерес. Во-первых, расширение предполагает самоампутацию органа, и функция этого процесса заключается в снятии напряжения. Для Маклюэна существует определенная необходимость человека в продолжении себя вне себя. Поскольку расширение является продолжением органа, чувства или функции, то центральная нервная система реагирует самозащитным жестом «отключения расширяемой области»
[62]. То есть человек «отключает» те органы, чувства или функции, которые подвергаются расширению, исходя из потребности в сохранении и мобильности. Этот эффект Маклюэн называет самоампутацией.
Во-вторых, в этой же связи Маклюэн приходит к столь важному для психоаналитического дискурса разговору о нарциссизме. Отметим лишь один принципиальный для нас момент: самоампутация исключает самоузнавание. В нарциссическом регистре Лакан называл это конститутивным нераспознаванием (méconnaissance): именно то, что сам я остаюсь слепым пятном в другом, и позволяет мне видеть. Так мы пришли очередным обходным маневром к вопросу о нарциссизме.
Если Эрнст Капп просто констатировал факт того, что люди создают орудия и машины по своему образу и подобию, то Маклюэн объясняет потребность человека в генерировании своих расширений с точки зрения мифа о Нарциссе. Здесь всё же стоит напомнить, что, по логике Фрейда-Лакана, нарциссизм, во-первых, неизбежен, необходим, конститутивен для будущего человеческого субъекта, во-вторых, – несет в себе экстериоризацию, отчуждение, распознавание себя в другом и смерть и, наконец, являет собой техноортопедический фармакон.
Теперь посмотрим на Нарцисса Маклюэна немного пристальнее. Он отводит ему отдельную главу своего «Понимания Медиа». Маклюэн исходит из этимологии имени: Нарцисс (νάρκισσος) происходит от глагола ναρκάω – «цепенеть, коченеть, парализовать». Отчуждаясь от собственного образа, как сказал бы Лакан, самоампутируя свой образ, Нарцисс перестает себя узнавать. Нарцисс под наркозом.
Приняв свое отражение за другого прекрасного юношу, он оказывается зачарованным своим-другим расширением, цепенеет от его созерцания. Или, словами Маклюэна: «Это расширение его вовне, свершившееся с помощью зеркала, вызвало окаменение его восприятий, так что он стал, в конце концов, сервомеханизмом своего расширенного, или повторенного, образа»
[63]. Этот буквально фундаментальный для дальнейшей истории человеческого субъекта эпизод расширяется Маклюэном до мысли, что «люди мгновенно оказываются зачарованы любым расширением самих себя в любом материале, кроме них самих»
[64]. Нарцисс под наркозом от самого себя, но при этом сам себя не распознает.
Стоит сказать и о том, что Маклюэн говорит не только о расширениях или продолжениях, но и о проекциях. Причем вполне в духе Фрейда или Лакана он понимает, что продолжение как проекция – не просто некое выбрасывание вовне, но кольцо, возвращающее спроецированное «назад». Иначе говоря, любая проекция предполагает интроекцию, несмотря на то, что это – отнюдь не симметричные процессы. Такое наркозамыкание имеет место, например, когда мы слушаем радио или смотрим телевизор, и такое непрерывное принятие в себя вынесенной вовне технологии замораживает нас в позиции Нарцисса, предписывая бессознательное восприятие себя. Если расширения времен Маклюэна еще сохраняли слепое пятно, то, похоже, сегодняшние социальные сети превращают самого ex-субъекта в такое пятно. В терминах Маршалла Маклюэна, происходит вот что:
Когда наша центральная нервная система расширяется и ставится под удар, мы вынуждены вводить ее в оцепенение, иначе мы умрем. Таким образом, эпоха тревоги и электрических средств является также эпохой бессознательного и апатии. Но, что удивительно, это вдобавок еще и эпоха осознания бессознательного
[65].
Так писал Маршалл Маклюэн в 1964 году. Остается ли все так же и сегодня, в конце 2017 года? Говорят, мы еще не умерли, и значит, мы по-прежнему – впрочем, уже совершенно иными средствами – вводим центральную нервную систему в оцепенение. Главное, как кажется, заключается не в том, что об этом по-прежнему говорят, а в том, что об этом по-прежнему говорят. Но, в отличие от 1964 года, важен, вероятно, и вопрос, не кто говорит, а что говорит. И еще вопрос: можно ли сегодняшнюю эпоху назвать таковой осознания бессознательного? Бессознательного? Осознания?
Впрочем, что бы ни говорили, протезирование, проецирование и продолжение все еще следуют.
Часть III
Машина влияния Джеймса Тилли Мэтьюза
В 1810 году пневматический станок был реальным лишь для Джеймса Тилли Мэтьюза. Теперь, вполне возможно, мы все становимся его очевидцами
[66].
10. Психиатрическая машина влияния
Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что первое описание машины влияния было сделано именно Джеймсом Тилли Мэтьюзом, но именно оно дошло до нас в целости и сохранности как самое раннее. И дошло благодаря доктору Джону Хасламу, опубликовавшему в 1810 году книгу «Иллюстрации безумия», в которой он изложил случай своего пациента, которого звали Джеймс Тилли Мэтьюз. Этот случай стал одним из самых известных и прославленных в истории психиатрии. Разве что Даниэль Пауль Шребер, появившийся сто лет спустя, мог бы с ним соперничать.
Джон Хаслам был лечащим врачом Джеймса Тилли Мэтьюза в Бетлемской королевской больнице, которая когда-то официально называлась Госпиталем святой Марии Вифлеемской, но во времена, нами описываемые, была уже известна попросту как Бедлам. Именно здесь, в Бедламе, в невозможных отношениях между доктором Хасламом и его пациентом Мэтьюзом возникло первое описание машины влияния, которую вполне правомерно можно называть таковой Хаслама-Мэтьюза. Машину эту Мэтьюз назвал пневматическим станком. Английское название машины, Air Loom, не несет в себе пневматики, но, как мы увидим, air относится не к воздуху, а к газам вообще. То, что сегодня называется теорией газов, во времена возникновения этой науки называлось пневматической химией. Слово loom имеет прямое отношение к модернизации ткацкого станка, произошедшей в xviii веке. Loom происходит от староанглийского ge-loma, и под словом loma подразумевался любой станок – не обязательно ткацкий, вообще машина.
