Первое сообщение. «Глаза неправильные, они закатаны. Она сама это объясняет, в связной речи выдвигая ряд упреков в адрес возлюбленного. Она совсем не может понять его, он каждый раз выглядит по-другому, он лицемер, закатывает глаза, он закатил ей глаза, теперь у нее закатившиеся глаза, это уже не ее глаза, она теперь смотрит на мир другими глазами»
[170]. Прежде чем мы разберем это влияние с точки зрения языка, процитируем предельно важное соображение Фрейда:
Соглашаясь с Тауском, я подчеркиваю в этом примере то, что отношение к органу (глазу) выступило как замена всего содержания [ее мыслей]. Шизофреническая речь имеет здесь ипохондрическую черту, она стала языком органа (Organsprache)
[171].
Именно в связи со случаем Эммы А., случаем Тауска Фрейд вводит принципиальное понятие языка органов, органического основания языка, того самого языка, который Шребер называл основным, Grundsprache. С другой стороны, язык отсылает, даже если и основной, лишь к самому себе – в терминах Лакана означающее всегда уже отсылает к другому означающему – к своей идиоматике, к своему собственному рассеиванию (dissémination). Только исходя из ассоциативных и идиоматических особенностей языка, в данном случае немецкого, и можно что-то понять в случае Эммы А.
Глаза говорят, что тот, кто их закатывает, – лицемер, обманщик. Лицемер – тот, кто меняет лицо. Он закатывает глаза себе, закатывает их Эмме А.; впрочем, они сами у нее от него закатываются. То, что Эмма А. закатывает (verdreht) глаза, можно перевести куда менее благозвучно, но, возможно, более точно, как то, что она их вывихивает, переиначивает. Тот, кто закатывает глаза (Verdreher), в переносном смысле – обманщик, фальсификатор, путаник.
Эмма А. сама соотносит слова о том, что ее глаза стоят неправильно (die Augen sind nicht richtig sie sind verdreht) с тем, что он – очковтиратель, который отводит глаза (ein Augen verdreher) в сторону. В результате игры глаз Эмма А. вынуждена смотреть на свет глазами другого.
Второе сообщение. «Она стоит в церкви, вдруг ее толкают, она должна встать по-другому, как будто ее кто-то поставил, будто ее поставили. Она как будто спрягает глагол stellen («ставить, устанавливать, представлять»), говоря sie muss sich anderes stellen, als stellte sie jemand, als würde sie gestellt: stellen – stellte – gestellt. Грамматика предоставляет Эмме А. место в церкви, ставит ее на место и переставляет. Ее место предписано грамматикой отношений с другим. Есть ли у нее место? С эти вопросом соотносится еще один: а есть ли она? Или иначе, она ли та, что есть, не подменили ли ее? Это зависит от другого, от ее возлюбленного,
который вульгарен, который сделал ее, такую утонченную с малолетства, тоже вульгарной. Он сделал ее похожей на себя, заставив ее поверить, что превосходит ее; теперь она стала такой же, как он, потому что думала, что станет лучше, если будет похожа на него. Он притворялся (sich verstellt), теперь она такая же, как и он (идентификация!), он ее подменил (er hat sie verstellt)
[172].
Так выстраивается следующий глагольный ряд: поставить (stellen), притворяться (sich verstellen), подменить (verstellen). Другой, возлюбленный, притворяется (sich verstellt) – ее как подменили (sie verstellt). Ее поставили – ее подставили. Идентификация с другим, что логично, изменила самоощущение Эммы А. Она перестала себя узнавать. Еще раз: ее будто подменили.
Фрейд задается вопросом, что было бы, если бы Эмма была истеричкой, а не шизофреничкой, и отвечает:
Движение «встать по-другому», – это изображение слова «подменить» (verstellen) и идентификации с возлюбленным. Я снова подчеркиваю превалирование того элемента из всего хода мыслей, который имеет своим содержанием телесную иннервацию (точнее, ее ощущение). Впрочем, в первом случае истеричка судорожно закатила бы глаза, во втором – действительно произвела бы толчок, вместо того чтобы почувствовать импульс к этому или ощущение этого, и в обоих случаях у нее не было бы сознательной мысли об этом и впоследствии она была бы не в состоянии эту мысль выразить
[173].
Шизофреничка оказывается, в отличие от истерички, целиком и полностью погруженной в символическую матрицу, без ее соотнесения с внешним миром, миром вещей. Граница между внешним и внутренним снимается. Символическое совпадает с реальным, совершает совместное с ним падение, в результате которого слово оказывается вещью. Фрейд, выслушав Тауска, подводит итог:
В общем и целом эти два наблюдения свидетельствуют в пользу того, что мы назвали ипохондрическим языком или языком органов. Но они напоминают также – и это кажется нам более важным – о другом положении вещей, которое можно подтвердить бесконечным числом примеров <…> и свести к определенной формуле. При шизофрении слова подвергаются тому же процессу, который из скрытых мыслей сновидения делает образы сновидения и который был назван нами первичным психическим процессом
[174].
Возлюбленный Эммы А. был злым обманщиком, который вывихнул ее глаза в орбитах черепной коробки так, что теперь она не может толком смотреть. Однажды в церкви она почувствовала толчок, будто ее переместили. Это было связано с тем, что ее возлюбленный скрылся, оказался в другом месте, переместился (sich verstellt– буквально переместился, точнее переставился). Вот какой случай влияния через идентификацию с преследователем! Идентификация – это явная попытка спроецировать чувства изменения во внешний мир. Здесь имеет место мостик между чувствами внутренних перемен без внешней причины и приписывание этих перемен силе внешнего лица, своего рода опосредующая позиция между чувством самоотчуждения и бредом влияния.
30. От демонов Штауденмайера к схеме Тауска
После Эммы А. Тауск упоминает некоего Штауденмайера, который ощущал малейшие движения, происходящие в своем кишечно-желудочном тракте, и приписывал их действиям обитающих там демонов. После этих примеров появляется то, что Тауск называет схемой из семи пунктов:
1. Все начинается с ощущения разных происходящих в себе и вокруг изменений, за которыми следует чувство отчуждения. Во многих случаях перемены возникают до периода полового созревания, но на поверхность выходят именно в этот период.
2. К чувству внутренних перемен, необычным ощущениям добавляется представление о зачинщике перемен. Иногда это сам пациент, как в случае Йозефа Х.
3. В других случаях зачинщик – не сам пациент, но обитает в пациенте (случай Штауденмайера).
