Симптомы «потери границ я» и «созданных другими мыслей» обнаруживают свое основание в самой архитектонике символической матрицы. Тауск и пишет о том, что пока нет объекта, пока нет различения внешнего и внутреннего, нет ни я, ни меня, ни другого. Идентификация с объектами не позволяет пока раздвинуть пространство, создать дистанцию для близкого и далекого, внутреннего и внешнего. Граница не проведена, пока
больные идентифицируют себя со своими объектами. Они просто сами являются тем, что им нравится во внешнем мире, и поэтому они не нашли путь во внешний мир, позицию объекта, и в затронутых связях своей душевной жизни – это исключительно либидинозные связи, – не сформировали я
[193].
Тауск напоминает: я – продукт либидоэкономики отношений с Другим. Либидо создает я, привязывается к нему, отходит от него. Здесь формируется и реформируется граница внешнего и внутреннего. Что же позволяет прочертить границы? Что может убедить ребенка в том, что его мысли – его мысли, которые неведомы ни другим, ни Другому? Как ему сойти с конвейера механического мыслевоспроизводства?
34. Истина лжи и запирательства
Во-первых, ложь. Тауск пишет: «Родители знают все, даже самое сокровенное, и знают это до тех пор, пока ребенок с успехом не осуществляет свою первую ложь»
[194]. Нераскрытая ложь, таким образом, своеобразный гарант автономии мыслей и способ обретения независимости от родителей: «Борьба за право иметь секреты от родителей относится к сильнейшим факторам образования я, отграничения и осуществления собственной воли»
[195]. Особенно лгут дети, которые сопротивляются регулярному удалению телесных отходов. Борьба за пространство автономии осуществляется на всех фронтах.
Более того, ложь несет с собой измерение истины. В статье о детской лжи Фрейд описывает две истории, в которых ложь возникает в результате необычайно сильного любовного мотива. Дети лгут, чтобы скрыть – не в последнюю очередь от самих себя – сверхсильную привязанность к одному из родителей. Сознаться во лжи – значит признаться в тайной инцестуозной любви, в истине ее желания. Ложь оказывается в самом сердце проблемы языка; именно ложь ведет к вопросу об истине и вымысле, к истине как вымыслу. В статье Фрейда о двух случаях детской лжи ложь как раз и указывает на истину, истину желания. Причем, эта истина остается бессознательной. Таков парадокс: ложь не лжет.
В первом случае речь идет о девочке, которая не отдала отцу пятьдесят пфеннигов сдачи, чтобы купить на них краски для расписывания пасхальных яиц. Однако дело совсем не в желании расписать яйца, а в связи, установившейся в бессознательном ребенка между деньгами и любовью. Взять у отца деньги для нее было равнозначно признанию в любви к нему. Ложь адресована не столько отцу, сколько себе, ведь деньги – переходный объект фантазии о том, что отец – ее любовник. Во втором случае девочка лжет окружающим ради спасения своего идеала, образа идеального отца. И на сей раз ложь указывает на желание, на истину желания, на объект любовного томления. Обе истории конституируются вокруг запретного выбора инцестуозного объекта любви.
Можно лгать, а можно все отрицать. Негация оказывается еще одним способом обретения автономии. Тауск пишет о негативизме шизофреника, который идет на «отказ от внешнего мира, выраженный на „языке органов“»
[196]. Границу внешнего/внутреннего, расстояние прочерчивает отрицание. Шизофреник – тот, кто говорит, отрицая каждым словом то, что принято называть внешним миром. Точнее, расстояние между мирами сжимается, граница неуследимо трассирует.
Граница реорганизует пространство. Пространство перехода от тождества, возникающего в идентификации, к различию, которое задает проекция. Либидо нагружает внешний объект, возбуждение проецируется вовне, и так за счет дистанцирования и объективации создается внешний мир. Важно то, что дистанцирование и объективация происходят задолго до того, как они происходят. Об этом рассказывает формирование аппарата влияния.
35. Антропоморфно-генитальное устройство проекционного аппарата
Аппарат влияния антропоморфен, у него форма человеческого тела. Здесь можно воскликнуть: конечно, а как же иначе! По крайней мере, на это указывает воображаемое отчуждение как фактор формирования аппарата. Форма, образ, Gestalt отчуждаемого – нарциссический, человеческий. Аппарат – двойник, причем двойник себя, своего тела и реальности. Образ своего тела неразрывно связан с образом реальности, и, соответственно, утрата реальности при психозе означает не только на необходимость восполнения этой реальности, на которое в первую очередь указывают Фрейд и Лакан, но утрата реальности выражается и в утрате образа тела
[197]. Психотический бред – восполнение как формы реальности, так и тела. Аппарат влияния – не что иное, как восполнение невосполнимой утраты тела реальности и реальности тела.
Здесь важно и то, что симметрии между собой и проецируемым аппаратом никогда нет и быть не может. Ни тело, ни аппарат не являются целостными. И не только в силу распада нарциссических идентификаций, но и по той причине, что нарциссическая конструкция не может быть конгруэнтной, ведь зеркальность аппарата нарушена объектом а.
Интересно и принципиально важно то, что антропоморфизм аппарата конкретизируется в определенном полоролевом различии, то есть он не бесполо нарциссичен. Наталия А. уверена в том «что на мужчин воздействует мужской аппарат, то есть мужской образ, а на женщин – женский»
[198]. В очередной раз стоит повторить, что машина влияния не без пола, что она эдипальна, несмотря на всю нарциссичность, паранойяльность и шизофреничность. К тому же у машины воображаемая связь с фигурой смерти: корпус аппарата не мужской и не женский, а «имеет форму обычной крышки гроба, обтянутой бархатом и плюшем»
[199]. Таков эффекта Нарцисса, всегда уже пропущенного сквозь символическую прострочку.
