Подобия, двойники являются в результате распада идентификаций, в процессе дезидентификации. Между собой и другим, между другими нет ни устойчивой дистанции, ни относительно устойчивого различения. Нераспознавание (méconnaissance) себя и другого, дезартикуляция я и мы сопровождается дезорганизацией пространства.
Дезартикуляцию я и мы анализирует Бернар Стиглер, для которого она – симптом расстройства изначального нарциссизма (le narcissisme primordial). Напомним, что для Фрейда и Лакана нарциссизм – всегда уже социальная конструкция, мы. Стиглер не противопоставляет этот – первичный, первоначальный, исконный, основной – нарциссизм «вторичному», «патологическому» и прочему нарциссизму, а скорее подчеркивает вслед за Фрейдом неизбежный и необходимый характер нарциссизма как такового, при том что изначальность возможна лишь задним числом как фантазматическое восполнение пропущенного начала (défaut d’origine). В патологическом положении может оказаться не вторичный, а изначальный нарциссизм, распадающаяся конструкция я – другой – мы. Последствия такого распада – фатальная утрата любви и желания, уничтожение закона и социального порядка.
К расстройству нарциссизма неотвратимо ведет потребительский капитализм как место работы сегодняшней машины влияния. Здесь важно еще раз сказать, что нарциссизм требует постоянного переустановления; образ собственного я вынужден постоянно переприсваиваться. Здесь и возникает вопрос о возможностях переприсвоения себя в условиях потребительского капитализма. Нарциссизм учреждает аффективную привязанность к объекту, который, с учетом символической прописи нарциссического образа, его связи с инстанцией я-идеала и процессом сублимации, как объект привязанности наделен аурой сингулярного. Потребительский капитализм требует противоположного, а именно отсутствия привязанности к объекту потребления, но при этом – зависимости от самого процесса потребления как такового. Невозможность аффективной связи с сингулярным объектом ведет к невозможности такого рода связи с собой, поскольку, как известно со времен Джона Локка, я становится сингулярным через сингулярность объектов, с которыми оно вступает в отношения.
Расстройство нарциссизма – это также результат невозможности построения идеальных идентификаций, то есть идентификаций я-идеала. Эта невозможность объясняется еще одним феноменом потребительского капитализма – стиранием границ между поколениями. Если раньше ребенок ориентировался в своих мечтаниях и желаниях на родительские фигуры как буквально на Большие Другие фигуры, то теперь различия между взрослыми и детьми оказываются под большим вопросом – по меньшей мере если под взрослостью понимать кантовское совершеннолетие как способность мыслить самостоятельно. В эпоху гипериндустриализации души сделать это оказывается предельно сложно. В потреблении все равны. Можно говорить о сегодняшнем производстве взрослоподобных, о которых можно прочитать в фантастическом антикапиталистическом романе Лазаря Лагина «Патент АВ» (1949). В курортном Усовершенствованном приюте для круглых сирот с помощью изобретенного препарата детей за несколько месяцев превращают во взрослоподобных особей, способных к взрослой работе на конвейере. При этом их разум остается детским, поэтому их можно использовать не только на производстве, но и в качестве смертников во время военных операций. Расстройство нарциссизма не предполагает понимания ни другого, ни себя, ни смерти. Оно ведет к непризнанию другого как Другого, к непониманию ни его, ни своей конечности, откуда не просто выплески агрессии, но радикальный passage à l’acte, который занимает место слов, аргументов, переговоров. Машина влияния настраивает на резкий переход к делу – к выходу со сцены символического в галлюцинаторное реальное неосознаваемого убийства себя и другого.
41. Маркетинг содействует плавной работе машины влияния
Если с середины XVIII по середину XX века господствовал производственный капитализм, то затем ему на смену, как известно, пришел капитализм потребительский. Кроме того, от индустриализации человечество перешло к гипериндустриализации, то есть к культуриндустрии, к промышленному производству представлений, аффектов, к серийному созданию индивидов, обслуживающих либидо-энергией циркуляцию капитала. Основой потребительского капитализма стал маркетинг.
Маркетинг имеет прямое отношение к машине влияния, к тому, что мы называем условиями её конкретизации. Товаром на рынке в результате маркетинга оказывается сам потребитель, его психика, которая подвергается индустриализации, его сознание, его внимание подчиняются активному, если не сказать агрессивному влиянию культуриндустрии. Сегодняшний потребитель – тот, кто продает себя, свое внимание, сознание, время; тот, кто предоставляет рыночным механизмам свое психическое пространство. Впрочем, все это – не акт доброй воли, а работа машины влияния когнитивного капитализма.
Здесь как раз и стоит поговорить об индустриализации души. Душа – объект серийного производства представлений. Психика – продукт особой индустрии, детально описанной Адорно и Хоркхаймером в качестве культуриндустрии. Об индустриализации души, в частности, говорит Ганс Магнус Энценсбергер в своем одноименном эссе 1969 года. Он не просто описывает эту отрасль, но называет ее ключевой в индустрии XX века, растущей даже куда быстрее, чем военно-промышленный комплекс. На продажу выставлен, как пишет Энценсбергер, и существующий порядок, «основная задача которого – расширять и тренировать наше сознание, чтобы его эксплуатировать»
[237]. Причем процесс индустриализации души начался вместе с индустриализацией как таковой, и Джеймс Тилли Мэтьюз тому свидетель: «Решающая причина для сближения шизофрении и технологии очевидна: машина – это весьма уместная метафора для субъективности вывернутой наизнанку, ставшей синтетическим объектом или даже деталью машинерии. Механизация души предшествует развитию технического бреда: в машине влияния отражается не что иное, как отчуждение и объективация субъективности»
[238]. Со времен Мэтьюза и первой промышленной революции немало воды утекло, и сейчас речь в индустрии сознания идет о том, чтобы контролировать не столько самое это сознание, сколько мозг, от него освобожденный. Впрочем, нейронная машинерия уже была известна и Мэтьюзу, которому машина вытягивала мозг, и Шреберу, чьи нервы трепали божественные лучи.
Индустриализация души – это в том числе и объяснение работы психики сегодня, во времена сервоцентризма, в терминах нейропсихологии. Картирование мозга и локализация в нем психических процессов дает так называемую объективную картину. Субъект в этом отношении в лучшем случае – мираж мозга, отброшенное содержание. Нейромашинерия порождает иллюзии автономного мышления, подконтрольного действия, она утверждает: это вам только кажется, что вы самостоятельно мыслите, на деле ваши мысли генерирует ваш мозг. Мысли контролирует орган. Мозг оказывается машиной влияния, которую мы никак не способны контролировать, да и кто такие в этом случае «мы»? Отбросы реального мозга?
