Стыд и истина – в основаниях этики, того, что делает сосуществование одного-и-другого (мы) возможным. Стыд и истина – украшение городов и основа дружбы. С другой стороны, стыд связан с влечением, в первую очередь с влечением смотреть, Schautrieb, и не просто связан, но служит, по мысли Фрейда, одной из тех необходимых преград, которые поддерживают напряжение влечения. Напомним, если желание соотносится с виной, то влечение – со стыдом. Машина влияния потребительского капитализма нацелена на эксплуатацию не желания, а влечения, и циркуляция капитала в ней носит тот же циркулярный характер, что и влечения. В этой связи и приводится в действие программа по избавлению от стыда за наслаждение, которое выделяется по мере бесстыдной эксплуатации влечения. Сегодняшний Зевс рынка уже готов произнести: «Всякого, кто не может быть причастным наслаждению, убивать как язву общества». Господствующий сегодня дискурс не стыдится наслаждения. Напротив, идеология санкционирует наслаждение, а точнее – требует его, но при этом отказывает желанию. В результате этого сдвига «от желания к влечению мы переходим от утраченного объекта к утрате как таковой в качестве объекта»
[246]. Если желание в силу невозможности быть удовлетворенным открывает горизонт, то влечение замыкается на себя, огибая черную дыру объекта а.
К объекту потребления, призванному совладать с утратой, стать затычкой дыры, не должно быть привязанности. В объекте уже изначально заложена необходимость его замены. Влечение огибает объект потребления, и важен в этом процессе не объект, а потребление. Потому и можно говорить настолько же о потребительском капитализме, насколько и о капитализме влеченческом. С его приходом не только стыд оказался под вопросом, но и истина. По меньшей мере, ее понимание смещается:
Знак истины находится теперь в другом месте. Ему предстоит стать продуктом того, что пришло на смену античному рабу, то есть теми, кто сами являются продуктом, таким же продуктом потребления, как и другие. Недаром называют наше общество обществом потребления
[247].
Для Бернара Стиглера переход от эксплуатации желания к эксплуатации влечения как раз и отмечает переход от биовласти к психовласти. Сдвиг от желания к влечению становится первым шагом в сторону новой нормализации, необходимой для работы когнитивной машины влияния. Идеология наук о мозге, генной инженерии, этологии человека – все это также задействовано при эксплуатации влечения, при его приручении к рыночной экономике. Наслаждение, выделяемое по ходу приручения, как отмечал Лакан, – то, что в капиталистической машинерии должно быть учтено. Если прибавочную стоимость можно рассчитать, то почему не рассчитать прибавочное наслаждение?! Все отныне принадлежит исчисляемому порядку, и принципиальное значение имеет та система письма, которая основана на компьютере.
44. Aufschreibesystem 2000
Во введении мы уже говорили о понятии «системы записи» (Aufschreibesystem). Фридрих Киттлер выделяет в истории человечества две фазы записывающих систем
[248]. Джеймс Тилли Мэтьюз переживает начала индустриализации, является субъектом первой Aufschreibesystem 1800, таковой Гуттенберга. Наталия А. принадлежит Aufschreibesystem 1900 с ее новыми системами архивации: кинематографом, граммофоном, фотографией. Напомним, что она общается с Виктором Тауском посредством традиционного письма, хотя могла бы воспользоваться пишущей машинкой. Вторая фаза, как мы понимаем, не отрицает первой. Третья фаза, Aufschreibesystem 2000, ставит в центр письма компьютер, и, напомним, в 1993 году начался переход к построению тотальный цифровой вселенной, сопровождающейся воображаемым наплывом, господством режима зрелищности, причем, как ни странно, далеко не в последнюю очередь в технонауке. Такая тотализация образного не снилась и Ги Дебору. С другой стороны, речь идет о новой письменности.
Новая фаза систем записи, начавшаяся совсем недавно, продолжает установление режима синхронизации внимания, режима, предписывающего дезисторизацию и стандартизацию-индустриализацию представлений, что уже было присуще аналоговым медиа – фотографии, кинематографии, радио, телевидению. В то же время речь идет о цифровой революции, то есть о радикальном разрыве с аналоговыми медиа. Напомним, что Делез, говоря о наступлении общества тотального контроля, его главным инструментом называет компьютер. Он-то и централизует, собирает воедино в новой системе записи фотографию, кинематографию, радио, телевидение, письмо.
Цифровая грамматизация – основа автоматизации. Впрочем, грамматизация – всегда уже автоматизация, и Джеймс Тилли Мэтьюз задолго до появления компьютеров ощущал себя автоматом, управляемым агентами машины влияния. Другое дело, что сегодняшний десубъективированный автомат имеет не так много шансов отключиться от программирующей культуриндустрии в силу ее тотального характера. Aufschreibesystem 2000 соединяет все медиа в единую database, базу данных, и потоки данных в ходе дигитализации подвергаются аккумуляции, трансформации, синхронизации, модуляции и т. д. Компьютер оказывается головной машиной влияния. При этом не стоит забывать, что вспомогательные органы, в том числе и компьютер, не приращиваются без боли. И каждая новая техника трансформирует психику. Разве здесь не приводится всякий раз в действие машина влияния? Разве проходит это влияние безболезненно? Трансформация психики техникой каждый раз открывает рану отчуждения и вызывает к жизни призраков: «С появлением новых технологий боль образует некую особую форму пространства, так как технологии тоже вызывают боль <…> Все новые технологии приносят культурную хандру, будто прежние разбудили фантомную боль после того как исчезли»
[249]. Эти слова вполне могут относиться и к Джеймсу Тилли Мэтьюзу, и к Наталье А., и к сегодняшним реалиям. Культурная хандра – то ли меланхолия, невозможная скорбь по утрате, то ли ипохондрия, возвращение языка органов шизофренической машины влияния. Ответ, конечно же: и то, и другое, и меланхолия, и ипохондрия. Они ведь между собой тесно связаны. И новый виток гипериндустриализации, включающей реорганизацию субъекта в условиях цифровой системы записи, Aufschreibesystem 2000, не проходит без меланхолии и ипохондрии.
Новая фаза систем записи предполагает и новый виток пролетаризации, который заключается в том, что во времена гипериндустриализации знание оказывается на стороне машин. Машины творят чудеса, но вопрос в том, как они это делают. В большинстве своем мы понятия не имеем, как работают все эти смартфоны, компьютерные программы, Wi-Fi, интернет, но это как бы и не нужно, поскольку знают машины. Мы не знаем пути, но навигатор знает. Мы не знаем, как пишутся слова, но компьютер знает. Мы не знаем номера телефонов, но телефон их сам знает. Знает тот, кто хранит запись
[250]. Так мысль Феликса Гваттари о машинном бессознательном обретает совершенно иное звучание. Гваттари делает акцент на производственном характере бессознательного, и сегодня этот характер оказывается в том Другом, которого и следует назвать машиной влияния. Бессознательное на стороне машины, которая знает. Машина знает. Машина считает и просчитывает субъект или того, кто им когда-то был, прежде чем превратился в набор рассчитанных машинами данных, в data base – ячейку data economy.
