Когда Витгенштейн описывает язык как серию «языковых игр», он стремится привлечь наше внимание к тому факту, что существует множество способов использования языка. Философы, по его мнению, впадают в заблуждение именно потому, что не понимают этого простого факта. Он даже сравнил философов с мухами, которые попали внутрь бутылки и не могут выбраться, – они жужжат, летают по кругу и бьются о стенки. Свою задачу он видел в том, чтобы вынуть пробку и выпустить мух на свободу, то есть показать, что все это время философ неверно ставили вопросы, так как находились в плену у языка.
В качестве примера Витгенштейн приводит описание Блаженным Августином процесса обучения языку в «Исповеди». Старшие указывали на объект и говорили, как он называется. То есть когда ребенок первый раз в жизни видел яблоко, кто-нибудь говорил ему, что это яблоко. Постепенно ребенок начинал понимать значение слов и самостоятельно пользоваться ими. Для Витгенштейна это пример того, что философы видят в языке инструмент, единственная функция которого состоит в том, чтобы называть различные объекты. Так, для Августина каждое слово имеет вполне определенное значение. А что, если взглянуть на язык с иной точки зрения – как на серию операций, которые связаны с практической деятельностью говорящего? Язык – это не какой-то инструмент со строго определенной функцией (как, скажем, отвертка), но целый ящик с инструментами.
Вам может показаться очевидным, что, когда вы испытываете боль и говорите об этом, вы тем самым описываете при помощи слов свои ощущения. Однако Витгенштейн видит эту ситуация несколько иначе. Он не отрицает, что вы испытываете боль. Но с его точки зрения (или с точки зрения логики) слова не могут быть «именами» ваших ощущений. Представьте, что у каждого человека есть коробка, в которой живет жук, но эту коробку никому и никогда не показывают. В таком случае не имело бы никакого значения, что на самом деле находится в коробке, – стоило бы вам или кому-то другому сказать «жук», и все бы понимали, что речь идет о содержимом коробки. Язык публичен, следовательно, у нас должна быть возможность публично удостовериться в том, что произносимые нами слова имеют смысл. Родители учат своего ребенка говорить «мне больно», когда тот чувствует боль, но по сути эти слова не более чем эквивалент громкого крика. «Мне больно» не описывает ваши личные ощущения. Чтобы описать ту боль, которую испытываете лично вы, и никто больше, вам бы понадобился ваш собственный личный язык для ее описания. Однако такой язык не имел бы никакого смысла.
Лучше разобраться в этом нам поможет еще один пример.
Представьте человека, который решил делать запись у себя в дневнике всякий раз, когда он испытывает некое ощущение, для которого в нашем языке не существует названия, – пусть это будет какое-то особое покалывание. Каждый раз, когда он его ощущает, он пишет букву «С». «С» – это слово из его личного языка, никто другой, кроме этого человека, не знает, что оно означает. Звучит правдоподобно, не правда ли? Хорошо, давайте разберем ситуацию более подробно. Откуда этот человек знает, что испытываемое им ощущение – это «С», а не что-то иное? Возможно, он сравнивает свои текущие ощущения с предыдущими, но нам это ни о чем не говорит. У нас нет никакого способа проверить, действительно ли это «С» или речь идет о желудочной колике. И мы не можем удостовериться, использовал ли этот человек свое «С» для описания точно таких же ощущений раньше.
Посредством этого примера Витгенштейн стремился продемонстрировать, что использование определенных слов для описания наших ощущений не может быть основано на личном опыте связи слова и ощущения. Неизбежно должен присутствовать некий социальный, публичный элемент. Нет и не может быть никакого «личного» языка. А если это так, то концепция, согласно которой наш разум подобен закрытой сцене, на которую никто, кроме нас, не может попасть, является очередным заблуждением. Как вы понимаете, эта идея была революционной, ведь многие философы до Витгенштейна искренне полагали, что наш разум принадлежит лишь нам самим.
Несмотря на то что родители философа исповедовали христианство, по законам нацистской Германии они считались евреями. К счастью, его семье удалось вовремя бежать из Вены. Сам Витгенштейн некоторое время работал санитаром в одной из больниц Лондона. Если бы удача изменила ему и его близким, то их, как и миллионы других людей, депортировали бы в концлагеря по расписанию, составленному Адольфом Эйхманом. Холокост, исполнительность Эйхмана, а также суд над ним по обвинению в преступлениях против человечества были в центре размышлений Ханны Арендт о природе зла.
Глава 35. Человек, который не задавал вопросов. Ханна Арендт
Адольф Эйхман, член партии нацистов, был весьма талантливым администратором. Начиная с 1942 года он отвечал за транспортировку евреев в концентрационные лагеря в Польше, включая Освенцим. Это было частью так называемого «Окончательного решения еврейского вопроса» – плана Адольфа Гитлера по убийству всех евреев на оккупируемых территориях. Конечно же, идея полного истребления евреев принадлежит не Эйхману, однако благодаря организованной им системе железнодорожного движения ее осуществление стало возможным.
Тема тяжелая, но давайте повторим всем известные факты. Под влиянием нацистской партии в Германии были приняты законы, ограничивающие права евреев. Гитлер обвинял евреев во всех бедах страны и просто горел желанием расправиться с ними. Еврейским детям было запрещено посещать государственные школы. Евреи были вынуждены отдавать свои деньги и имущество, всех обязали носить желтую звезду на одежде. Евреев насильственно переселяли в гетто – особые районы города, которые, по сути, стали тюрьмой. Еды на всех не хватало. Это был ад, однако с принятием «окончательного решения» все стало еще хуже. Запланированное истребление предполагало, что евреев нужно перевезти в места массового убийства. В концентрационные лагеря, которые были превращены в фабрики по умерщвлению и кремации людей. А так как многие из лагерей располагались на территории Польши, кто-то должен был организовать железнодорожное сообщение, чтобы обеспечить доставку обреченных к месту убийства.
Эйхман, человек, в общем-то, молодой – к началу Второй мировой войны ему исполнилось 33 года, – делал важные телефонные звонки и подписывал какие-то бумаги у себя в кабинете, и в результате его действий гибли миллионы людей. Кто-то – от голода и болезней, другие – на принудительных работах, большинство же нашли свою смерть в газовых камерах. Благодаря стараниям Эйхмана поезда ходили по расписанию. Вагоны всегда были заполнены, ведь гонять их полупустыми – это неэффективно. Мужчины, женщины, дети… Все с желтыми звездами на груди или рукаве. Им предстояла долгая дорога без еды, а иногда и без воды. Понятно, что выдерживали ее не все. Тех же, кому «повезло» выжить в пути, загоняли по прибытии в газовые камеры, замаскированные под душевые. Наружные двери запирались, и по трубам пускали газ циклон. Мертвые тела кремировали, а личные вещи убитых отходили государству. Тех, кого не казнили сразу, заставляли работать в ужасающих условиях, а охрана развлекалась тем, что избивала беспомощных людей или же придумывала что-то совсем уж отвратительное.
