– Да, мама, непременно, – устало пообещал Пеночкин.
– Василий Алексеевич, Василий Алексеевич, – дернул его за рукав исполнитель роли Воздвиженского, – слушайте, не могу я в этой шубе по сцене разгуливать. Она… расползается по швам, – воровато оглянувшись, шепнул он Василию на ухо.
– Не переживай, дорогой мой, что-нибудь придумаем, – пообещал Вася и хлопнул в ладоши, объявляя перерыв.
Он смертельно устал от этой, расползавшейся по швам вместе со злосчастной шубой, постановки, от скандальной мамаши, от всей этой нервотрепки. «После премьеры – сразу в Крым! – пообещал он себе. – Взять Майку – и в Коктебель. Там сейчас красота, бархатный сезон… Ах ты ж черт, квартира!» Незадачливый режиссер некстати вспомнил, что сразу после постановки ему нужно будет выплачивать очередной взнос за хоромы матушкиной мечты, и так пригорюнился, что не сразу даже услышал, как его окликает просунувший в зал из коридора голову Гордейко, директор театра. Низенький Гордейко смешно вытягивал болтавшуюся в воротнике рубашки щуплую шею, страшно округлял глаза и делал режиссеру какие-то странные знаки.
– Иду, – обреченно пробормотал Вася, поднялся на ноги и устало зашагал к выходу из зала.
– Беда, Василий, – доверительно прошептал директор, утянув Пеночкина в нишу за пыльной портьерой. – Только что узнал… – Гордейко огляделся по сторонам и добавил со значением: —…по своим каналам. Комиссия к нам едет с проверкой! Послезавтра нагрянут, сметы все будут проверять, счета, накладные… Беда, Вась!
Пеночкин побледнел и, почувствовав слабость в ногах, без сил шлепнулся задом на подоконник.
– Гнида какая-то накапала, как пить дать, – продолжал шепотом стенать директор. – Что делать-то, а, Вась?
– Не знаю я, что делать! – так же шепотом рявкнул Пеночкин и, вырвав локоть из цепких лап директора, припечатал: – Думать буду.
Выскользнув из-за портьеры, он протопал в опустевшую гримерную. Войдя и закрыв за собой дверь, Василий сразу же уперся взглядом в чертову шубу, развалившуюся на диване, как ему показалось, нахально и с вызовом. Мол, что, добрый молодец, попался? И как теперь выкручиваться будешь?
Василий хотел было пнуть вконец обнаглевшее меховое изделие, но, уже занеся ногу, вдруг вспомнил давешний сон, унизительный пинок от гения, и не решился. Опасливо покосился на шубу, протопал к туалетному столику, за которым любила гримироваться его маман, рухнул на стул, уронил голову на руки и глухо застонал.
В висках немилосердно стучало. Под ложечкой что-то противно дрожало. Мысли путались. Пеночкин понятия не имел, что теперь делать, как разобраться с комиссией, кому сунуть взятку, а главное, где взять на нее деньги, уже расписанные на взносы за новую квартиру. Как довести до конца постановку, как не придушить собственную мамашу, в конце концов, которая в роли звезды балета смотрелась, мягко говоря, неубедительно, да при этом еще умудрялась закатывать истерики на каждой репетиции. Все эти вопросы роились в голове, как взбудораженные мухи. Несчастный режиссер закрыл глаза…
И даже не удивился, снова увидев возвышавшегося над собой Воздвиженского.
– Дождался, пройдоха? – громовым голосом вопросил балерун, на этот раз облаченный в сценический костюм Спартака.
– Слушай, ну чего ты… – устало начал Пеночкин, а затем, взглянув в горящие праведным огнем глаза великого артиста, все же поправился: – Чего вы от меня хотите? Я уже и сам не рад, что во все это ввязался. Постановка выходит из рук вон плохая. Мамаша кровь из меня пьет. Проверка послезавтра нагрянет… Но делать-то мне что? Безвыходная ситуация. Хоть стреляйся.
Тут Пеночкин некстати заметил, что из-за плеча Воздвиженского с любопытством выглядывает все та же шуба, и обреченно попятился. Но взгляд всемирно известного танцовщика внезапно смягчился и слегка потеплел.
– Дурень ты, – сказал он как-то даже ласково. – Давай-ка, сворачивай весь этот балаган. Премьеру отмени, вызови автора пьесы, поезжай с ним – да хоть на дачу в Переделкино. Сядьте там на полгодика, материалом обложитесь и пишите. Только правду, а не эти твои… – он брезгливо поморщился, – пасквили. Мамаше своей скандальной хвост прищеми, хватит уже за ее юбку держаться, тебе тридцать пять лет, не мальчик! Куда ей Евдокиюшку играть в предпенсионном возрасте, пусть перед людьми не позорится. От квартиры этой треклятой откажись – на черта тебе эти хоромы? Договор расторгни да деньги театральные верни. Там и кошмары сниться перестанут, и нервы успокоятся. А главное, – добавил Воздвиженский и покосился через плечо на подслушивавшую шубу, – убери ты куда-нибудь эту дрянь, – он махнул рукой на обиженно вскинувшегося мехового монстра. – Сил моих нет с ней больше.
– Понял, понял вас, – закивал Пеночкин и зачем-то подобострастно прибавил: – Чувствительно вами тронут.
– Точно понял? – грозно спросил Воздвиженский. – А то, может, объяснить подоходчивее? – И занес уже сильную, жилистую балетную ногу, чтобы снова отвесить Васе пинка.
Но режиссер, вертясь, как уж на сковородке, чтобы не повернуться к артисту пятой точкой, заверил:
– Все, все понял. Сделаю. В лучшем виде-с.
За спиной что-то зашелестело и тяжело осело на пол. Василий вздрогнул, просыпаясь, поднял голову и, глядя в зеркало, обнаружил, что это чертову шубу, видимо, сдуло сквозняком с дивана на пол.
В голове вдруг отчего-то стало легко и ясно. Вася поднялся на ноги, встряхнулся, как собака, откашлялся и, вооружившись телефоном, принялся набирать номер за номером.
– Это строительная фирма «Вавилонская башня»? – частил он в трубку. – Я хочу расторгнуть с вами договор. Нет, к сожалению, не могу сейчас позволить себе восьмикомнатную квартиру на Цветном бульваре. Будьте так любезны, верните деньги на мой счет. Гордейко, ты? Слушай меня внимательно, премьеру нужно отменять. Да, скандал, понимаю. Но выпускать некачественную вещь – себе дороже. Перенесем, скажем, на год, над текстом еще поработаем и… – тут Василий дьявольски ухмыльнулся, – в актерском составе сделаем кое-какие перестановки.
Сделав еще несколько телефонных звонков, режиссер направился к выходу и снова, как и в первом своем сне, споткнулся о развалившуюся на полу шубу.
– Ах ты, проклятая! – ахнул Пеночкин, с трудом удержавшись на ногах.
Он развернулся, быстро окинул глазами гримерку, схватил с туалетного столика большие портняжные ножницы и принялся воинственно наступать на мохнатый холмик.
– Ну, держись!
В следующие несколько минут в гримерке раздавалось лишь пыхтение, сопение и азартные выкрики, а в воздухе носились клочья буро-коричневого, траченного молью искусственного меха.
Осуществив свою месть, Василий, распаленный, решительный, выскочил в коридор и тут же столкнулся с уже приготовившейся заламывать руки маменькой.
– Базиль, что происходит? – простонала престарелая дива. – Гордейко хочет меня доконать, говорит, ты отменяешь спектакль. Спаси меня, Базиль, скажи, что это неправда!
