Муж мой, сын мой, брат мой, друг мой, пусть исчезнет твое имя, вечно одно и то же, ибо ты и друг мне, и брат, и сын, и все аквамариновые краски весны, размешанные в твоих глазах, это тоже ты. Пусть не пишет моя рука эти окровавленные рассказы, с иссеченной литературной душой и страшной, темной комнатой посередине, куда эту душу поместили – умирать заживо. Пусть там, где ты сейчас пребываешь, не будет больше боли и страданий, не будет темноты и одиночества. Пускай для тебя там останутся лишь ветер, солнце, тянущаяся к свету молодая трава и вечная свобода.
Любовь следует выдумать вновь…
Прости, я опять заговариваюсь…
Ты снова нашел меня – на этот раз оглушенную лекарствами, в грязной, тесной городской психиатрической клинике. Каким-то чудом вытащил, перевез сюда, на греческий остров, в эту дорогую лечебницу, больше смахивающую на санаторий, где можно часами гулять по залитому солнцем саду, любоваться цветущими фруктовыми деревьями и заново учиться улыбаться и разговаривать. Именно здесь ко мне снова стало возвращаться сознание, и я вспомнила… Не знаю, во благо ли это было, или лучше мне было оставаться в черном забытьи, не помнить, не знать…
Ты говоришь, что любишь меня и не оставишь уже никогда. Спасибо тебе, мой прекрасный, чуткий, бескорыстный друг! Я не знаю, чем заслужила у жизни такую милость, такой подарок. И для чего тебе я – пустая выжженная оболочка, разучившаяся писать, чувствовать, верить… Не знаю, может быть, это судьба решилась все же проявить ко мне милосердие, пролить бальзам на рану, которая никогда не заживает…
С тех пор, как он умер, он снится мне каждую ночь, мой великий, мой сияющий грешник, полуребенок-полумужчина, гениальный Арлекин.
Потерянный, злой, бесчеловечный, возлюбленный так, как никто другой возлюблен более не будет. Растворившийся в чужих масках эстетствующего пропойцы и развратника, словно содранных со всех персонажей, что он когда-то сыграл, и зачем-то примеренных на себя – доброго, чуть сентиментального парня из азиатской глубинки с глазами, когда-то чистыми, как родники Анатолии.
Все сгинуло, все прошло, прошла и моя душа, и мое озарение, и слезы мои, и безмолвные отчаянные крики, и гениальные слова давно стали напечатанными и сыгранными, Алекс. Я ничего не оставила себе, и лишь лицо его – юное, родное, лицо невинного, прекрасного дитя, отданного богам сцены в жертву, на закланье… Лишь его лицо – единственно любимого и навсегда потерянного мужчины тревожит меня бессонными ночами.
И когда наступает особенно больная ночь и снотворное не помогает, я надеваю наушники, включаю ненавистного мне Курта Кобейна. Я плачу до самого утра и засыпаю, сняв наушники, под звуки набегающих на берег морских волн, сплю крепко и вижу сны, где нет театральных подмостков, мне не снится темное пустое логово напротив американского госпиталя. Все убогое и ненужное, несчастное, дьявольское, разрывающее душу на части наконец оставляет меня. В своем сне я иду по обрывистому берегу Шиле и вижу внизу сотни пиратских бухточек, образованных среди скалистого берега, ласковый черноморский ветер целует нас – меня и моего бесшабашного спутника, дразня, смеша, навсегда соединяя в единое наши мысли и чувства. Я отчетливо вижу его лицо, совсем другое при солнечном свете, – великолепные классической красотой мужские черты и изумрудные миндалевидные глаза, и озорную улыбку, это лицо не истерзано пороком, оно светло, как лик древней иконы. Его тонкие артистичные руки обнимают меня, молодую, влюбленную, счастливую, так беззаботно и глубоко, как будто он будет рядом всегда, у нас впереди целая жизнь и час моего пробуждения никогда не наступит…
И если ты, мой верный, мой единственный друг, действительно не оставишь меня, как клянешься, если я не наскучу тебе своим безумием, не иссушу тебе душу своей непроходящей скорбью, которой никогда не будет конца, то однажды мы с тобой сядем в самолет и отправимся на другой конец света – в край небоскребов и желтых такси. И, в один день покончив с проклятыми делами, окажемся на берегу океана. Днем будем пить ром, а выбираться из нашей рыбацкой лачуги только ночью. Только тебе и круглой, как спелая дыня, луне я буду год за годом рассказывать, как печальна, бессмысленна, болезненна и тяжела была моя жизнь. Как много в ней было смертей, боли, ненужных встреч и напрасных надежд, и единственное, что было в ней постоянным, так это одиночество и любовь к морю. Я расскажу тебе, глотая обжигающий кубинский напиток, что и я любила, и проклинала свою судьбу, что и я хотела жить и чувствовать, но никогда, никогда не получала желаемого. И вот тогда, когда мне не надо будет ни наград, ни признаний, ни любви, тогда, когда все станет прошлым и превратится в пепел и тлен, тогда мое лицо, обожженное солнцем, наконец разгладится и сердце перестанет терзаться памятью о тех, кого давно уже нет, тогда, когда исчезнет последний звук, я освобожусь навсегда. И только море, море, танцуя с луной, обнимая ее, отражая в своих глубоких черных водах ее лик, споет надо мной свою последнюю песню. И ты, мой бедный друг, может быть, вздохнешь обо мне.
Но неужели же все так беспросветно? – спросит пытливый читатель. И, может быть, даже пожурит меня за то, что слишком уж страшные сказки прячутся в моей творческой копилке. Я же на это покачаю головой и скажу, что в мире существует не один миллион историй, и каждая из них в чем-то похожа на предыдущую, а в чем-то ее опровергает.
«Нет правды на земле, но правды нет и выше», дорогой читатель. И только вам решать, чему верить, а что с негодованием отвергать. Я же лишь скромный рассказчик, коллекционер иллюзий, которыми привыкла делиться с миром.
Вот, кстати, и еще одна из них – правдивая, нет ли, решайте сами.
Письма его жены
– Мы рады сообщить вам, что количество средств, собранных за время нашего благотворительного музыкального фестиваля, уже превысило два миллиона долларов, – радостно заявила со сцены стареющая звезда европейского кино. Ее черное платье с серебристыми заклепками выглядело как этакий не лишенный женственности и изящества реверанс в сторону брутальной составляющей рок-музыки.
Стадион взревел, на огромных цифровых экранах побежали диаграммы, показывающие прирост пожертвованных за время марафона «Liveforpeace», посвященному сбору средств для детей, пострадавших от войн на Ближнем Востоке.
Я достала из сумки мобильник и, делая вид, что не замечаю укоризненного взгляда Нины, посмотрела на время. Что сказать, благодаря своей профессии я не любила шумные мероприятия. Затащить меня на концерт была идея Нинки, как, собственно, и сам мой приезд сюда, в Осло.
Когда-то, когда Нинка еще жила в Москве, мы с ней довольно близко дружили. Не то чтобы поверяли друг другу свои девичьи секреты и клялись в верности до могилы, возраст дружбы взахлеб мы все-таки уже переросли. Скажем, Нина была одной из немногих моих коллег, с кем мне было приятно работать в одной команде. Нам с ней довелось ставить вместе не один концерт, ей в качестве звукорежиссера, мне – постановщика шоу. Мне нравились ее обязательность, ответственность и чувство юмора, не дающее всей команде слететь с катушек в момент дедлайна. На этой почве мы и сдружились.
