Мне вспоминалось, как все у нас было в самом начале, еще не омраченное нашими ссорами, его сумасшедшими загулами, пьяной бравадой, попытками доказать мне, что я ничего для него не значу. Моими требованиями перестать наконец своей безалаберностью держать в подвешенном состоянии и меня, и других зависящих от него людей, приходить на репетиции вовремя, отбросить свой глупый эпатаж, не добавляющий его образу никаких позитивных штрихов. Стараться контролировать себя хотя бы настолько, чтобы не проводить ночь в милицейском обезьяннике, ставя под угрозу выступление и само свое пребывание в России, и не заставлять меня вытаскивать его оттуда, объясняясь с разгневанными стражами порядка.
Тогда, в самом начале, все это было неважно. Были многочасовые репетиции, когда, казалось, какая-то мистическая сила заставляла нас не сводить друг с друга глаз, ловить случайные фразы, следовать по пятам. Были ночи, когда я до рассвета обдумывала, как лучше подать на сцене эту его ломкую грацию, обаяние неловкости и рассеянности, и, едва забывшись сном, вскакивала с постели, чтобы записать пришедший в голову удачный ход. Были вечера, когда мы, осатанев от работы, тайком выходили из зала вместе и слонялись по освещенной тысячами разноцветных огней весенней Москве. И тот день, когда он впервые поцеловал меня, шепча куда-то мне в щеку:
– Я не знаю, что со мной происходит. Ты – моя находка, моя самая большая удача в жизни. У меня нет ничего, кроме тебя.
То утро, когда я проснулась в его гостиничном номере и увидела его на краю кровати, с гитарой. Он хмурился, кусал губы, ловя ускользающие слова, перебирал струны, а когда почувствовал мой взгляд, обернулся, и все его лицо разом осветилось, будто солнце взошло в нашей тесной, заставленной казенной мебелью каморке.
«Ты – шепот дождя и ласковый ветер на коже, – пел он тогда мне, иногда сбиваясь и заново подбирая мелодию. – Ты – солнечный свет и ночная прохлада».
Обо всем этом в моем дневнике не осталось записей. Счастливая любовь – нема, она не требует материального подтверждения и увековечивания. Она самодостаточна и эгоистична, и мы такими были тогда.
Зато свидетельства нашего краха – той части истории, когда что-то сломалось и мы с Эдрианом, как глупые дети, неловко пытались собрать и склеить разлетевшиеся осколки, но только ранили друг друга и оттого злились, и доламывали то, что, возможно, еще можно было исправить, остались в моем компьютере во всей своей полноте.
Около года назад одно московское издательство обратилось ко мне с предложением написать книгу о становлении шоу-бизнеса в России. Ведь я, можно сказать, стояла у его истоков, еще с институтской скамьи начав работать в качестве художника-сценографа на организации музыкальных концертов и фестивалей. Я успела принять участие в постановке шоу многих западных исполнителей, наводнивших Москву в девяностые. Я работала с группами, впоследствии ставшими монстрами отечественного рока. И, конечно, за двадцать три года работы у меня скопился во многом уникальный материал.
Занимаясь разбором фотографий, документов и рабочих записей, я заодно наткнулась и на дневниковые страницы, оставшиеся с тех времен. И потому они, вместе с прочими материалами, перекочевали в память моего айфона. Может быть, действительно было какое-то судьбоносное предопределение в том, что незадолго до новой встречи с Эдрианом мне пришлось заново перечитать эти молчаливые свидетельства нашей катастрофы? Они и сейчас были со мной. Слушая отдававшийся внутри надсадной болью голос Эдриана, я невольно потянулась за телефоном и открыла на экране те старые дневниковые записи. Для чего мне потребовалось перебирать отголоски былой потери? Может быть, для того, чтобы напомнить себе, чем обернулась для меня любовь к этому неприкаянному стареющему мальчишке, умеющему быть таким ласковым и таким жестоким? Чтобы не броситься к нему сейчас же, разыгрывая слащавый финал голливудских мелодрам? Не закричать со своего места:
– Я здесь! Я слышу тебя! Я тебя не забыла!
«Нельзя просто так прогнать любовь за порог, – твердили мне проступавшие с экрана смартфона ровные строки, некогда напечатанные моей рукой. – Тем более что любовь, будучи абсолютно жертвенным, абсолютно материнским чувством, победит любой накал ненависти.
Растворит в себе, как вредную субстанцию, не оставив и следа. Так устроен этот мир. А если бы было по-другому, то ни нас с тобой, ни наших гениальных озарений, ни наших слез, ни разбитых наших чаяний, ни мыслей, ни таланта, которым мы привыкли всех морочить, вовсе и не было бы на свете. Все сгинуло бы в геенне огненной, расплавилось бы в лаве ненависти, тщеславия, порока и трусости…»
Я читала их и вспоминала наши ссоры. Как он вдруг пропадал неизвестно куда, срывал репетицию, не отвечал на звонки, а затем вдруг присылал мне какое-нибудь нелепое, хамское сообщение о том, как весело он проводит время в компании женщин, менее требовательных, чем я. Как, объявившись, он на все высказанные ему претензии царственно поводил головой и с непередаваемым высокомерием цедил сквозь зубы:
– Кто ты такая, чтобы меня отчитывать, ставить условия? Я – рок-музыкант, артист, меня не посадишь в клетку.
Клеткой он, очевидно, считал необходимость вовремя появляться на репетициях и не подставлять ни своих же музыкантов, ни меня, отвечавшую за организацию его клубных концертов. Как потом, придя в себя, он падал передо мной на колени, хватал за ноги и умолял:
– Прости… Прости… Ты же знаешь, я не смогу без тебя. Ты единственное, что помогает мне держаться.
И я прощала. Терпела амбиции Эдриана, заставлявшие его видеть себя уже состоявшейся рок-звездой, и оскорбительные пьяные выходки, отпаивала чаем после загулов, приводя в надлежащее для выступления состояние… Восхищенно смотрела на него из полутемных залов маленьких клубов, где его группа выступала в эти несколько недель перед концертом Фармер. Успокаивала, убеждала, что он удивительно талантлив, что он должен бережнее относиться к своему дарованию, не растрачивать его так глупо и бессмысленно. Ведь у него действительно есть шанс стать новым идолом поколения, самой яркой звездой на небосклоне рок-музыки нашего времени! Но для того, чтобы этого достичь, недостаточно только таланта и осознания собственной важности, нужна жесткая самодисциплина и упорная работа. Иначе ничего не получится, уж я это знала, как никто другой.
Что случилось со мной тогда? Отчего я, человек в целом жесткий, лишенный сантиментов и не боящийся принимать решения, вдруг утратила гордость и готова была снова и снова повторять один и тот же сценарий? Наверное, в моей любви к нему в самом деле было что-то материнское, безусловное, готовое принять его любым.
И в то же время каждая наша ссора, каждый его оскорбительный поступок поднимал со дна моей души что-то самое темное, самое злое и мстительное. Такова была двойственная природа схлестнувшего нас чувства. И, глядя в его прозрачные, ясные глаза, я была уверена, что и он чувствует то же. Что и он с равной силой любит меня и ненавидит за силу этой любви, за эту выкручивающую ему руки зависимость.
Я бы предпочла плечи твои целовать, твой силуэт, который неожиданно обрел плоть, тот, который снился мне много ночей подряд, изломанное твое отражение, протянутые в безмолвном, сухом крике-мольбе руки. Я бы предпочла любовь – ненависти. И тысячи слов, некогда сказанных о любви, сказать тебе, написать их для тебя, чтобы ты отдал им часть себя, стал мной, стал великим музыкантом, таким, каким тебя создал Творец, проводником, таким, от звука голоса которого замирает зритель на самом последнем ряду…
